Неточные совпадения
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «
Лошадей!» И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там —
стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Он был, как и всегда, спокоен и важен и сам держал за оба повода
лошадь,
стоя пред нею.
В бараке
стояло пять
лошадей по денникам, и Вронский знал, что тут же нынче должен быть приведен и
стоит его главный соперник, рыжий, пятивершковый Гладиатор Махотина.
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой
лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия
стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и сестрою милосердия, он решился скакать.
— Не нужно, — отвечал Англичанин. — Пожалуйста, не говорите громко.
Лошадь волнуется, — прибавил он, кивая головою на запертый денник, пред которым они
стояли и где слышалась перестановка ног по соломе.
Телега с семенами
стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана
лошадью.
У крыльца уже
стояла туго обтянутая железом и кожей тележка с туго запряженною широкими гужами сытою
лошадью.
Левина уже не поражало теперь, как в первое время его жизни в Москве, что для переезда с Воздвиженки на Сивцев Вражек нужно было запрягать в тяжелую карету пару сильных
лошадей, провезти эту карету по снежному месиву четверть версты и
стоять там четыре часа, заплатив за это пять рублей. Теперь уже это казалось ему натурально.
В деннике, перебирая ногами по свежей соломе,
стояла караковая
лошадь с намордником.
Мне вздумалось завернуть под навес, где
стояли наши
лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же была
лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши!» [Хороша, очень хороша! (тюрк.)]
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки шлют побогаче подарки, что в городе
стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше
лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Перед ним
стояла не одна губернаторша: она держала под руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или
лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Кучер
стоял, пролетки наготове и
лошадей не откладывал: о корме пошла бы письменная просьба, и резолюция — выдать овес
лошадям — вышла бы только на другой день.
Посреди улицы
стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых
лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел,
стоял подле;
лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
Мы уселись. «В Белогорскую крепость!» — сказал Пугачев широкоплечему татарину,
стоя правящему тройкою. Сердце мое сильно забилось.
Лошади тронулись, колокольчик загремел, кибитка полетела…
Небось:
лошади чужие, хомут не свой, погоняй не
стой.
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел к нему. У ворот его
стояла кибитка, запряженная тройкою татарских
лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его, приняв на себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но дело обыкновенно кончалось тем, что,
постояв день или два на господском корме,
лошади возвращались к своим владельцам.
Потом снова скакали взмыленные
лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер,
стоя, размахивал руками, кричал в окна домов, на рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал
лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
В тени группы молодых берез
стояла на высоких ногах запряженная в крестьянскую телегу длинная
лошадь с прогнутой спиной, шерсть ее когда-то была белой, но пропылилась, приобрела грязную сероватость и желтоватые пятна, большая, костлявая голова бессильно и низко опущена к земле, в провалившейся глазнице тускло блестит мутный, влажный глаз.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали
лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц
стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Дронов кричал, топал ногой, как
лошадь, размахивал гранками. Самгину уже трудно было понять связи его слов, смысл крика. Клим Иванович
стоял по другую сторону стола и молчал, ожидая худшего. Но Дронов вдруг выкрикнул...
Он остановился на углу, оглядываясь: у столба для афиш лежала
лошадь с оторванной ногой,
стоял полицейский, стряхивая перчаткой снег с шинели, другого вели под руки, а посреди улицы — исковерканные сани, красно-серая куча тряпок, освещенная солнцем; лучи его все больше выжимали из нее крови, она как бы таяла...
В стойках торчали ружья различных систем, шпаги, сабли, самострелы, мечи, копья, кинжалы,
стояли чучела
лошадей, покрытых железом, а на хребтах
лошадей возвышалась железная скорлупа рыцарей.
Самгин видел, как
лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок
лошади, на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним
стоял седой человек, похожий на шкаф, пальто на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку на затылок, человек ревел басом...
На площади, у решетки сквера, выстроились, лицом к Александровской колонне, молодцеватые всадники на тяжелых, темных
лошадях, вокруг колонны тоже немного пехотинцев, но ружья их были составлены в козла,
стояли там какие-то зеленые повозки, бегала большая, пестрая собака.
«Это я слышал или читал», — подумал Самгин, и его ударила скука: этот день, зной, поля, дорога,
лошади, кучер и все, все вокруг он многократно видел, все это сотни раз изображено литераторами, живописцами. В стороне от дороги дымился огромный стог сена, серый пепел сыпался с него, на секунду вспыхивали, судорожно извиваясь, золотисто-красненькие червячки, отовсюду из черно-серого холма выбивались курчавые, синие струйки дыма, а над стогом дым
стоял беловатым облаком.
—
Стой! Подождешь, — сказал Туробоев, когда поравнялись с высоким забором, и спрыгнул в снег раньше, чем остановилась
лошадь.
Самгин открыл дверь и стал медленно спускаться по лестнице, ожидая, что его нагонят. Но шум шагов наверху он услыхал, когда был уже у двери подъезда. Вышел на улицу. У подъезда
стояла хорошая
лошадь.
Свалив солдата с
лошади, точно мешок, его повели сквозь толпу, он оседал к земле, неслышно кричал, шевеля волосатым ртом, лицо у него было синее, как лед, и таяло, он плакал. Рядом с Климом
стоял человек в куртке, замазанной красками, он был выше на голову, его жесткая борода холодно щекотала ухо Самгина.
Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них
стоял высокий, тучный человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова
лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами.
— Вот, Бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а
стоя прямо и неподвижно, как
лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
Под навесом
стояли две
лошади, тут же хрюкала свинья с поросенком и бродила наседка с цыплятами. Поодаль
стояло несколько тачек и большая телега.
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на
лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот
постой, я поговорю с ним…
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги,
стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой,
лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
—
Стой! — заревел я, хватаясь за сани, но
лошадь дернула, и я покатился в снег. Мне показалось даже, что они засмеялись. Вскочив, я мигом схватил подвернувшегося извозчика и полетел к князю, понукая каждую секунду мою клячу.
Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о
лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того, что нам
стоило, можете объехать вдвое больше.
Около вод
стояла небольшая, бедная ферма, где мы оставили
лошадей.
«Наледи — это не замерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода
стоит поверх льда; случится попасть туда —
лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими
лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…
Посреди улиц, как в Лондоне, гуськом
стояли наемные экипажи: кареты четырехместные, коляски, кабриолеты в одну
лошадь и парой.
Потом оглянулись и заметили, что уже мы давно на дворе, что Вандик отпряг
лошадей и перед нами
стояли двое молодых людей: сын Бена, белокурый, краснощекий молодой человек, и другой, пастор-миссионер.
Они уныло
стоят в упряжи, привязанные к пустым саням или бочке, преграждающей им самовольную отлучку со двора; но едва проезжие начнут садиться, они навострят уши, ямщики обступят их кругом, по двое держат каждую
лошадь, пока ямщик садится на козлы.
В девяти верстах от Натарской станции мы переправились через речку Амгу, впадающую в Маю, на пароме первобытной постройки, то есть на десятке связанных лыками бревен и больше ничего, а между тем на нем
стояла телега и тройка
лошадей.
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена,
лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А что, смирны ли у вас
лошади?» — спросишь на станции. «Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а
стоят». — «Как же так? а мне надо бы
лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «
Лошадей тебе побойчее?» — «Ну да». — «Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.
Когда паром был полон, и нехлюдовская телега с отпряженными
лошадьми, сжатая со всех сторон возами,
стояла у одного края, перевозчики заложили запоры, не обращая внимания на просьбы не поместившихся, скинули чалки и пошли в ход.
У подъезда
стояла пара английских
лошадей в шорах, и похожий на англичанина кучер с бакенбардами до половины щек, в ливрее, с бичом и гордым видом сидел на козлах.
Только чернозагорелые от солнца крестьяне-мостовщики в лаптях сидели посередине улиц и хлопали молотками по укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные городовые, в небеленых кителях и с оранжевыми шнурками револьверов, уныло переминаясь,
стояли посереди улиц, да завешанные с одной стороны от солнца конки, запряженные
лошадьми в белых капорах, с торчащими в прорехах ушами, звеня, прокатывались вверх и вниз по улицам.
— Ну, порядки. Да и жара же, — сказал брандмайор и, обратившись к пожарному, уводившему хромого буланого, и крикнул: — в угловой денник поставь! Я тебя, сукина сына, научу, как
лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы,
стоят.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На спуске улицы, против ворот большого дома,
стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
— Обратите внимание на
лошадь, — говорил Ляховский Привалову. — Это настоящий текинский иноходец, который
стоит на месте, в Хиве, шестьсот рублей, да столько же
стоило привести его на Урал.