Неточные совпадения
Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех
городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в
красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам.
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на
город сумерки, детина в
красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?
Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью,
красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие по законам моды на целую неделю
город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанью хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм.
Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался,
красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и
город, и друзей,
И скуку праздничных затей.
Ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого чистого серебра, чтобы далече по
городам, лачугам, палатам и весям разносился
красный звон, сзывая равно всех на святую молитву.
Город молчал, тоже как бы прислушиваясь к будущему. Ночь была холодная, сырая, шаги звучали глухо, белые огни фонарей вздрагивали и
краснели, как бы собираясь погаснуть.
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над
городом стояли облака цвета
красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина, о которой он думал не лестно для нее.
Этой части
города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в
красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
— Все мои сочлены по Союзу — на фронте, а я, по силе обязанностей управляющего местным отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из
города не могу, да к тому же и здоровье не позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты «
Красным Крестом» для раненых, и «Крест» требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.
— Ваш отец был настоящий русский, как дитя, — сказала она, и глаза ее немножко
покраснели. Она отвернулась, прислушиваясь. Оркестр играл что-то бравурное, но музыка доходила смягченно, и, кроме ее, извне ничего не было слышно. В доме тоже было тихо, как будто он стоял далеко за
городом.
Утром, неохотно исполняя обязанности путешественника, вооруженный
красной книжкою Бедекера, Самгин шагал по улицам сплошь каменного
города, и этот аккуратный, неуютный
город вызывал у него тяжелую скуку.
За
городом работали сотни три землекопов, срезая гору, расковыривая лопатами зеленоватые и
красные мергеля, — расчищали съезд к реке и место для вокзала. Согнувшись горбато, ходили люди в рубахах без поясов, с расстегнутыми воротами, обвязав кудлатые головы мочалом. Точно избитые собаки, визжали и скулили колеса тачек. Трудовой шум и жирный запах сырой глины стоял в потном воздухе. Группа рабочих тащила волоком по земле что-то железное, уродливое, один из них ревел...
— Чего буяните? — говорил он. — Зря все! Видите:
красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина провожает… подходящая, из купчих, видно. Господин — тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют…
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из
города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга
красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Призвали наконец и доктора, который своим появлением только напугал больную. Это был один из тех неумелых и неразвитых захолустных врачей, которые из всех затруднений выходили с честью при помощи формулы: в известных случаях наша наука бессильна. Эту формулу высказал он и теперь: высказал самоуверенно, безапелляционно и, приняв из рук Степаниды Михайловны (на этот раз трезвой)
красную ассигнацию, уехал обратно в
город.
И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему возу, а наш парубок отправился по рядам с
красными товарами, в которых находились купцы даже из Гадяча и Миргорода — двух знаменитых
городов Полтавской губернии, — выглядывать получшую деревянную люльку в медной щегольской оправе, цветистый по
красному полю платок и шапку для свадебных подарков тестю и всем, кому следует.
Неведомая страна за пределами
города представлялась после этих рассказов темной, угрожающей, освещенной
красным заревом пожаров.
— Погоди, — сказал он. — Не знаю, впрочем, удастся ли мне объяснить тебе, как следует… Что такое
красный звон, ты можешь узнать не хуже меня: ты слышал его не раз в
городах, в большие праздники, только в нашем краю не принято это выражение…
В одном из таких кабинетов сидело четверо — две дамы и двое мужчин: известная всей России артистка певица Ровинская, большая красивая женщина с длинными зелеными египетскими глазами и длинным,
красным, чувственным ртом, на котором углы губ хищно опускались книзу; баронесса Тефтинг, маленькая, изящная, бледная,ее повсюду видели вместе с артисткой; знаменитый адвокат Рязанов и Володя Чаплинский, богатый светский молодой человек, композитор-дилетант, автор нескольких маленьких романсов и многих злободневных острот, ходивших по
городу.
— Ах, и не рассказывайте, — вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затуманив свои блеклые глаза. — Мы нашу Берточку, — она в гимназии Флейшера, — мы нарочно держим ее в
городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко. И вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения, что я прямо аж вся
покраснела.
— Нет, не фальшивые, а требовали настоящих! Как теперь вот гляжу, у нас их в
городе после того человек сто кнутом наказывали. Одних палачей, для наказания их, привезено было из разных губерний четверо. Здоровые такие черти, в
красных рубахах все; я их и вез, на почте тогда служил; однакоже скованных их везут, не доверяют!.. Пить какие они дьяволы; ведро, кажется, водки выпьет, и то не заметишь его ни в одном глазе.
— Ну, очень рада, что тебе так кажется, — отвечала Мари, еще более
покраснев. — А здесь ужас что такое происходит, какой-то террор над
городом. Ты слышал что-нибудь?
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот —
красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов —
красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что
город — уже победил, в
городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Извилистая стежка, протоптанная пешеходами, пересекала большое свекловичное поле. Вдали виднелись белые домики и
красные черепичные крыши
города. Офицеры пошли рядом, сторонясь друг от друга и ступая по мясистой, густой, хрустевшей под ногами зелени. Некоторое время оба молчали. Наконец Николаев, переведя широко и громко, с видимым трудом, дыхание, заговорил первый...
Выйдя из дому, они взяли извозчика и поехали на конец
города, к реке. Там, на одной стороне плотины, стояла еврейская турбинная мукомольня — огромное
красное здание, а на другой — были расположены купальни, и там же отдавались напрокат лодки. Ромашов сел на весла, а Назанский полулег на корме, прикрывшись шинелью.
Оба замолчали, чувствуя, что дальнейшее развитие подобного разговора между людьми, которые едва знали друг друга, может представить некоторые неудобства. Но когда он после обеда собрался в
город, она опять подумала:"Вот если б он не был связан!" — и опять
покраснела.
Злосчастные фараоны с завистью и с нетерпением следили за тем, как тщательно обряжались обер-офицеры перед выходом из стен училища в
город; как заботливо стягивали они в талию новые прекрасные мундиры с золотыми галунами, с
красным вензелем на белом поле.
Они представляли собою цвет самого ярко-красного либерализма в нашем древнем
городе и были весьма тщательно подобраны Виргинским для этого «заседания».
Еще не качало, но Елена, которая не успела пообедать в
городе и рассчитывала поесть на пароходе, вдруг почувствовала, что потеряла аппетит. Тогда она спустилась вниз, в глубину каютных отделений, и попросила у горничной дать ей койку. Оказалось, однако, что все места заняты.
Краснея от стыда за себя и за другого человека, она вынула из портмоне рубль и неловко протянула его горничной. Та отказалась.
Среди этих темных крыш резко белели и
краснели стены Кремля, Китай-города и других укреплений, возникших в течение двух последних столетий.
Между тем настал день, назначенный для судного поединка. Еще до восхода солнца народ столпился на
Красной площади; все окна были заняты зрителями, все крыши ими усыпаны. Весть о предстоящем бое давно разнеслась по окрестностям. Знаменитые имена сторон привлекли толпы из разных сел и
городов, и даже от самой Москвы приехали люди всех сословий посмотреть, кому господь дарует одоление в этом деле.
Прибежал еще старенький городовой, с мокрыми
красными глазами, с разинутым от усталости ртом, взял в руку конец веревочки, которой был связан октавист, и тихонько повел его в
город.
Надежда Васильевна Адаменко с братом жила в
городе в собственном кирпичном
красном домике; недалеко от
города было у нее имение, отданное в аренду. В позапрошлом году кончила она учение в здешней гимназии, а ныне занималась тем, что лежала на кушетке, читала книжки всякого содержания да школила своего брата, одиннадцатилетнего гимназиста, который спасался от ее строгостей только сердитым заявлением...
С бесплодных лысых холмов плыл на
город серый вечер, в небе над болотом медленно таяла узкая
красная черта, казалось, что небо глубоко ранено, уже истекло кровью, окропив ею острые вершины деревьев, и мертвеет, умирает.
Кожемякин поднялся, не желая — зевнул, поглядел вдоль улицы, в небо, уже начинавшее
краснеть, на чёрные холмы за
городом и нехотя ушёл.
Ему пришлось драться: он шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами
города, смотрел, как они щупают пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять боль из грудей и всё плюют на дорогу
красными плевками.
Матвей смотрел в сторону
города: поле курилось розоватым паром, и всюду на нём золотисто блестели
красные пятна, точно кто-то щедро разбросал куски кумача. Солнце опустилось за дальние холмы,
город был не виден. Зарево заката широко распростёрло огненные крылья, и в
красном огне плавилась туча, похожая на огромного сома.
Неоднократно приглашенный на вечера, на которых присутствовали особенно преданная помпадурам молодежь и роскошнейшие женщины
города, я ничего не видал, кроме бесстыдных жестов, которые даже меня, бывшего обер-егермейстера моего всемилостивейшего императора Сулука I, заставляли
краснеть.
На сорок верст протяжения, от
города Бугуруслана до казенного селения
Красный Яр, оба берега его были не заселены.
Над искренней любовью обыкновенно все смеются, так положено испокон века, — и весь
город смеялся над смиренным, застенчивым и стыдливым, как деревенская девушка, Алексеем Степанычем, который в ответ на все шутки и намеки конфузился и
краснел как маков цвет.
— Это карнавал, джентльмены, — повторил
красный камзол. Он был в экстазе. — Нигде нет — только у нас, по случаю столетия основания
города. Поняли? Девушка недурна. Давайте ее сюда, она споет и станцует. Бедняжка, как пылают ее глазенки! А что, вы не украли ее? Я вижу, что она намерена прокатиться.
В Казань пришел пароход в 9 часов. Отходит в 3 часа. Я в
город на время остановки. Закусив в дешевом трактире, пошел обозревать достопримечательности, не имея никакого дальнейшего плана. В кармане у меня был кошелек с деньгами, на мне новая поддевка и
красная рубаха, и я чувствовал себя превеликолепно. Иду по какому-то переулку и вдруг услышал отчаянный крик нескольких голосов...
Как-то после обеда артель пошла отдыхать, я надел козловые с
красными отворотами и медными подковками сапоги, новую шапку и жилетку праздничную и пошел в
город, в баню, где я аккуратно мылся, в номере, холодной водой каждое воскресенье, потому что около пристаней Волги противно да и опасно было по случаю холеры купаться.
— Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за
город, — сказал Иван Дмитрич, потирая свои
красные глаза, точно спросонок, — потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и… и полечиться у порядочного доктора от головной боли… Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!
Это был настоящий
город из
красного кирпича, с лесом высоко торчащих в воздухе закопченных труб, —
город, весь пропитанный запахом серы и железного угара, оглушаемый вечным несмолкаемым грохотом.
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За
красной стеной тихо звучит гармоника и песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз — слышу — лезут!
Раз в неделю его сестра — сухая, стройная и гордая — отправлялась за
город в маленькой коляске, сама правя белой лошадью, и, медленно проезжая мимо работ, холодно смотрела, как
красное мясо кирпичей связывается сухожилиями железных балок, а желтое дерево ложится в тяжелую массу нервными нитями.
Багряные лучи солнца обливали стены и башни
города кровью, зловеще блестели стекла окон, весь
город казался израненным, и через сотни ран лился
красный сок жизни; шло время, и вот
город стал чернеть, как труп, и, точно погребальные свечи, зажглись над ним звезды.
Уже несколько недель
город был обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо; по ночам зажигались костры, и огонь смотрел из черной тьмы на стены
города множеством
красных глаз — они пылали злорадно, и это подстерегающее горение вызывало в осажденном
городе мрачные думы.
Края черных туч тоже в огне, на
красных пятнах зловеще рисуются угловатые куски огромных строений; там и тут, точно раны, сверкают стекла; разрушенный, измученный
город — место неутомимого боя за счастье — истекает кровью, и она дымится, горячая, желтоватым удушливым дымом.