Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит
в окно.)Скорей, скорей! вы тихо
идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет
в комнату, ничего не расскажет!
Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком вышла из
комнаты и
пошла в детскую.
После обеда Анна
пошла одеваться
в свою
комнату, и Долли
пошла за ней.
Волнение Долли действовало на Алексея Александровича. Он встал и покорно
пошел за нею
в классную
комнату. Они сели за стол, обтянутый изрезанною перочинными ножами клеенкой.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. — Ну,
пойдем, я тебя проведу
в твою
комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
И, распорядившись
послать за Левиным и о том, чтобы провести запыленных гостей умываться, одного
в кабинет, другого
в большую Доллину
комнату, и о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых она была лишена во время своей беременности, вбежала на балкон.
Долли
пошла в свою
комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.
Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него,
пошел с ним
в его
комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же заснул.
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и
послать ему письмо, чтобы он приехал к ней, или самой ехать к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал
в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние
комнаты.
«Что это, я с ума схожу», — и она
пошла в спальню, где Аннушка убирала
комнату.
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она говорила то, что не раз думала, — иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну,
пойдем, я тебя проведу
в твою
комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Проводив жену наверх, Левин
пошел на половину Долли. Дарья Александровна с своей стороны была
в этот день
в большом огорчении. Она ходила по
комнате и сердито говорила стоявшей
в углу и ревущей девочке...
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой
пошла за альбомом. Лестница наверх
в ее
комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и
пошел. Выходя, он
в зеркало увидал ее лицо, бледное, с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из
комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот день он провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила не входить к ней.
Помещики встали, и Свияжский, опять остановив Левина
в его неприятной привычке заглядывать
в то, что сзади приемных
комнат его ума,
пошел провожать своих гостей.
— Они
пошли в свою
комнату.
— Нет, Долли, душенька… Ну, увидим.
Пойдем,
пойдем! — и Анна повела Долли
в ее
комнату.
Кричит ли сын Дмитрий?» И
в средине разговора,
в средине фразы он вскочил и
пошел из
комнаты.
Месяца четыре все
шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его
в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по
комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова
в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «
Пойдем, брат,
в другую
комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
—
Пойдем ужинать! — сказала хозяйка, поднявшись с дивана, и выступила на середину
комнаты, закутывая
в шаль молодые продрогнувшие свои члены.
Тот же час, отнесши
в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба
пошли вместе, не говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою совершенно о постороннем.
Заметив, что закуска была готова, полицеймейстер предложил гостям окончить вист после завтрака, и все
пошли в ту
комнату, откуда несшийся запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже Собакевич давно заглядывал
в дверь, наметив издали осетра, лежавшего
в стороне на большом блюде.
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел
в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили
в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром
пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
Чем ближе подходил он к этой
комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство: войдя
в диванную, он
шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной двери.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы
пошли к папа. Пройдя
комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли
в кабинет.
Maman уже не было, а жизнь наша
шла все тем же чередом: мы ложились и вставали
в те же часы и
в тех же
комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин — все было
в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего
в доме и
в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было…
Но он все-таки
шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с Соней, что она осталась среди
комнаты,
в своем зеленом платке, не смея шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг.
В то же мгновение вдруг одна мысль ярко озарила его, — точно ждала, чтобы поразить его окончательно.
Старуха полезла
в карман за ключами и
пошла в другую
комнату за занавески.
Раскольников встал и
пошел в другую
комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод;
комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои были все те же;
в углу на обоях резко обозначено было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
Ни за что на свете не
пошел бы он теперь к сундуку и даже
в комнаты.
Но, верно, ей тотчас же представилось, что он
идет в другие
комнаты, так как ихняя была проходная.
Батюшка
пошел в мою
комнату.
Аркадий
пошел по коридору к себе
в комнату; дворецкий нагнал его и доложил, что у него сидит господин Базаров.
— Ну да, конечно, это все
в натуре вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только лучше уж
в комнату пойдем. С Евгением вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери…
— Да, я
пойду, лягу, — сказала она, быстро уходя
в свою
комнату. Дважды щелкнул замок двери.
— Это — зачеркни, — приказывала мать и величественно
шла из одной
комнаты в другую, что-то подсчитывая, измеряя. Клим видел, что Лида Варавка провожает ее неприязненным взглядом, покусывая губы. Несколько раз ему уже хотелось спросить девочку...
Возвратясь
в Москву, он остановился
в меблированных
комнатах, где жил раньше,
пошел к Варваре за вещами своими и был встречен самой Варварой. Жестом человека, которого толкнули
в спину, она протянула ему руки, улыбаясь, выкрикивая веселые слова. На минуту и Самгин ощутил, что ему приятна эта девица, смущенная несдержанным взрывом своей радости.
Самгин
пошел домой, — хотелось есть до колик
в желудке.
В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник, против него — повар, на полу у печи кто-то спал,
в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом»
идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам
в большую, узкую и длинную
комнату, с двумя окнами
в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой
в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
В комнате присяжных поверенных озабоченно беседовали о форме участия
в похоронах,
посылать ли делегацию
в Ясную Поляну или ограничиться посылкой венка. Кто-то солидно напомнил, что теперь не пятый год, что существует Щегловитов…
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину
в угол
комнаты, ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше: «
Иди к ней!» — и обратился к Самгину...
Раза два приходила Варвара, холодно здоровалась, вздергивая голову, глядя через плечо Клима,
шла в свою
комнату и отбирала белье для себя.
Он убежал, оставив Самгина считать людей, гуськом входивших на двор, насчитал он чертову дюжину, тринадцать человек. Часть их
пошла к флигелю, остальные столпились у крыльца дома, и тотчас же
в тишине пустых
комнат зловеще задребезжал звонок.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей
комнаты, закурил, решив
идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя
в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к столу, взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и
пошел по
комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его
в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая
в них обыкновенное человечье и будничное.
Стоя среди
комнаты, он курил, смотрел под ноги себе,
в розоватое пятно света, и вдруг вспомнил восточную притчу о человеке, который, сидя под солнцем на скрещении двух дорог, горько плакал, а когда прохожий спросил: о чем он льет слезы? — ответил: «От меня скрылась моя тень, а только она знала, куда мне
идти».
Пошли.
В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел
в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
На улице он говорил так же громко и бесцеремонно, как
в комнате, и разглядывал встречных людей
в упор, точно заплутавшийся, который ищет: кого спросить, куда ему
идти?
Опасаясь, что Макаров тоже
пойдет к девушкам, Самгин решил посетить их позднее и вошел
в комнату. Макаров сел на стул, расстегнул ворот рубахи, потряс головою и, положив тетрадку тонкой бумаги на подоконник, поставил на нее пепельницу.