Неточные совпадения
— Мне тяжело
ехать, собственно, не к Ляховскому, а в этот старый дом, который построен дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история тех безобразий, какие творились в стенах этого дома. Моя мать
заплатила своей жизнью
за удовольствие жить в нем…
Находился я в мелком чине,
ехал на перекладных и
платил прогоны
за две лошади.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы
заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить
еду сидящему в долговом отделении мужу.
— А вот назло вам
поеду, и вы должны мной гордиться, как своим первым пассажиром. Кроме того, у меня рука легкая… Хотите, я
заплачу вам
за проезд? — это будет началом кассы.
Он даже выказывает значительную степень великодушия, соглашаясь
платить за Большова 15 копеек вместо 10-и и решаясь даже сам
ехать к кредиторам, чтобы их упрашивать.
— Мама, не
плачь, я сам хочу
ехать, — утешал ребенок, выходя
за двери с своим отцом и швицким посланным.
Они слегка закусили, даже выпили пару бутылок шампанского,
за которое
заплатила Мечникова, и
поехали в Петербург.
Стою перед ним, как оплеванный; он говорит: я вам, Маслобоев,
за ваши прежние труды еще не
заплатил (а
за прежние он давно
заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я
еду; тут две тысячи, и потому, надеюсь, все нашедело совершенно теперь кончено.
За квартиру с
едой и с мытьем
платил я хозяйке два с полтиной в месяц; разумеется, бламанже не давали, а сыт, впрочем, бывал завсегда.
Много сборщики набирали. Мне показывали дома с заколоченными окнами и дверями — это
поехали с «викторками» и «малашками»
за подаянием. «Викторками» и «малашками» называли издавна фальшивые документы: паспорта фальшивые делал когда-то какой-то Викторка, и свидетельства о сгоревших домах мастерил с печатями Малашкин, волостной писарь.
Платили ему
за вид на жительство три рубля, а
за «малашку» — рубль.
Комитет действительно сперва опасался, что по три рубля не
поедут барышни, и предлагал устроить как-нибудь билеты посемейные, а именно, чтобы каждое семейство
платило за одну лишь барышню, а все остальные барышни, принадлежащие к этой фамилии, хотя бы в числе десяти экземпляров, входили даром.
Везде его преследует представление о какой-то фантастический
еде, которая ему приличествует и которую он не может назвать, о какой-то женщине с диковинным секретом,
за который он дорого бы
заплатил, но который еще сама природа покуда не догадалась создать…
— Так делают одни только бесчестные люди, одни подлецы! — кричала Анфиса Петровна с крыльца в совершенном исступлении. — Я бумагу подам! вы
заплатите… вы
едете в бесчестный дом, Татьяна Ивановна! вы не можете выйти замуж
за Егора Ильича; он под носом у вас держит свою гувернантку на содержании!..
— Совсем нет; но это, извините меня, самое злое и самое тонкое мщение —
платить добром
за оскорбления. Вот в чем вопрос: хотите ли вы
ехать за границу?
Пошли. Отец заставил меня снять кобылку. Я запрятал ее под диван и вышел в одной рубахе. В магазине готового платья купил поддевку, но отцу я
заплатить не позволил — у меня было около ста рублей денег. Закусив, мы
поехали на пароход «Велизарий», который уже дал первый свисток.
За полчаса перед тем ушел «Самолет».
Ваше богатство налагает на вас обязанность
поехать сейчас же в университет и
заплатить за них.
Зашел домой — жил я у певчего недалеко от театра, —
заплатил три рубля
за квартиру, сказал, что
еду в Саратов, распрощался дружески и ушел, захватив с собою свое имущество: узелок с переменой белья.
Я помню один раз, когда я
ехала из магазина, мне пришла мысль: не дорого ли я
заплатила за платье!
Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье? нет; но глубокое, стесненное уныние. Он повторял себе: это я предвидел, это должно было случиться. Потом открыл письмо графини, перечел его снова, повесил голову и горько
заплакал. Он
плакал долго. Слезы облегчили его сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время
ехать. Ибрагим был бы очень рад избавиться, но ассамблея была дело должностное, и государь строго требовал присутствия своих приближенных. Он оделся и
поехал за Корсаковым.
Еще отправляясь в Германию, я очень хорошо понимал, что ввиду отсрочки
ехать к дяде на Кавказ, где через полгода ожидал меня офицерский чин, дававший в то время еще потомственное дворянство, я приносил тяжелую жертву, заботясь о судьбе сестры; но я счел это своим долгом и дорого
за него
заплатил.
В таковых видах можно было и после приехать, а они не того доспевали: они
ехали, томились, дома дело на приказчицкие руки бросили и дорогою
за все втридорога
платили, и вот тебе вдруг какое утешение.
Матрена. Кто стрешником?.. На чужой уж, мать, подводе
поехали; дядя Никон, спасибо, поохотился, нанялся
за четвертачок, да чтобы пивца там испить, а то хоть
плачь: свой-то, вон, пес работник другую неделю заехал на мельницу и не ворочает.
Даже и
за еду деньги брали; мы сначала к этому долго никак не могли себя приучить, чтобы в помещичьем доме и деньги
платить.
Марья Ивановна. Да, их присудили
заплатить и в тюрьму, и нынче, он мне говорил, их дело на съезде, и я уверена, что он
за этим
поехал.
Марья Ивановна. Если ты уйдешь, я уйду с тобой. А если не с тобой, то уйду под тот поезд, на котором ты
поедешь. И пропадай они все — и Миша и Катя. Боже мой! Боже мой! Какое, какое мучение.
За что?
За что? (
Плачет.)
— Гм… А я только что проводил туда целую компанию. Там все собираются у цветочной беседки провожать Н-го. Он
едет, вы знаете… у него какая-то беда случилась там, в Одессе… Ваша кузина (он говорил о блондинке) и смеется, и чуть не
плачет, все разом, не разберешь ее. Она мне, впрочем, сказала, что вы
за что-то сердиты на Н-го и потому не пошли его провожать. Конечно, вздор?
Это были выборные от всего села; поклонясь в ноги, несмотря на запрещение барина, один из них сказал, что «на мирской сходке положили и приказали им
ехать к барину в Питер и сказать: что не берешь-де ты с нас, вот уже десять лет, никакого оброку и живешь одним царским жалованьем, что теперь в Питере дороговизна и жить тебе с семейством трудно; а потому не угодно ли тебе положить на нас
за прежние льготные годы хоть по тысяче рублей, а впредь будем мы
платить оброк, какой ты сам положишь; что мы, по твоей милости, слава богу, живем не бедно, и от оброка не разоримся».
Степанида вдруг
заплакала и поклонилась в землю; Родион тоже повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и при этом едва не зацепил вилами свою жену
за бок. Елена Ивановна сконфузилась и
поехала назад.
Пишу, что «мать ваша, Дмитрий Никитич, не может жить без вас и
едет к вам, но она имеет, к удивлению моему, страшное опасение, что вам это будет неприятно, чего, конечно, надеюсь, не встретит, ибо вы сами хорошо должны знать, как много вы еще должны
заплатить ей
за всю ее горячую к вам любовь…» и так далее, знаете, написал умненькое этакое письмецо с заковычками небольшими: хотелось ему объяснить, что он обязан к матери быть благодарен и почтителен.
Трилецкий (вскакивая). Да, да, да… Будет теперь
плакать… Кстати, глаза на мокром месте… Выпороть бы тебя хорошенько! Одевай шапку!
Едем! Муж! Хорош муж! Погубил женщину ни
за что, ни про что! Довел до чего! А эти и держат его здесь! Нравится он им! Оригинальный человек, интересный субъект, с грустью благородной на лице! Со следами когда-то бывшей красоты! Поедем-ка! Посмотришь, что ты наделал, интересный субъект, оригинал!
Как ножом пó сердцу полоснуло Алексея от этих слов старорусского «жáльного
плача»… Заговорила в нем совесть, ноги подкосились, и как осиновый лист он затрясся… Мельтешит перед ним длинный поезд кибиток, таратаек, крестьянских телег; шагом
едут они
за покойницей…
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются
ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне
за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не
плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— А кто ж будет
платить? Не по своей охоте
еду, мир послал, да ведь мир
за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит… Стало быть, не задаром!
— Да что тебе в них? Место ведь только занимают… С ярманки
поедешь,
за провоз лишни деньги
плати, вот и вся тебе польза от них, — говорил Марко Данилыч, отирая со полы сюртука запылившиеся от книг руки. — Опять же дрянь все, сам же говоришь, что разрознены… А в иных, пожалуй, и половины листов нет.
— Да могло ль прийти в голову, что вы эдак деньгами швырять станете? Ведь
за все зá это на плохой конец ста полтора либо два надо было
заплатить!.. Ежели б мы с Зиновеем Алексеичем знали это наперед, неужто бы согласились
ехать с вами кататься?
Я не хочу
ехать к Магнусу, Я слишком много думаю о нем и о его Мадонне из мяса и костей. Я пришел сюда, чтобы весело лгать и играть, и Мне вовсе не нравится быть тем бездарным актериком, что горько
плачет за кулисами, а на сцену выходит с сухими глазами. И просто Мне некогда разъезжать по пустырям и ловить там бабочек, как мальчику с сеткой!
Он был взволнован и не мог продолжать. Ольга Дмитриевна,
плача и голосом, каким говорят, когда жалеют себя, созналась, что она любит Риса и ездила с ним кататься
за город, бывала у него в номере, и в самом деле ей очень хочется теперь
поехать за границу.
Когда вспоминаю Зыбино: сладкое безделье в солнечном блеске, вкусная
еда, зеленые чащи сада, сверкающая прохлада реки Вашаны, просторные комнаты барского дома с огромными окнами. Когда вспоминаю Владычню: маленький, тесный домик с бревенчатыми стенами,
плач за стеною грудной сестренки Ани, простая
еда, цветущий пруд с черною водою и пиявками, тяжелая работа с утренней зари до вечерней, крепкое ощущение мускульной силы в теле.
—
За труд? Ах, да… — залепетала Надежда Петровна, сильно покраснев. — Вы правы…
За визит нужно
заплатить, это верно… Вы трудились,
ехали… Но, доктор… мне даже совестно… муж мой пошел из дому и взял с собой все наши деньги… Дома у меня теперь решительно ничего нет…
— Если ты уйдешь, я уйду с тобой. А если не с тобой, то уйду под тот поезд, на котором ты
поедешь. И пропадай они все, и Миша, и Катя! Боже мой, Боже мой! какое мучение!
За что?
За что? (
плачет).
Было по-прежнему студено, солдаты мерзли в холодных вагонах. На станциях ничего нельзя было достать, — ни мяса, ни яиц, ни молока. От одного продовольственного пункта до другого
ехали в течение трех-четырех суток. Эшелоны по два, по три дня оставались совсем без пищи. Солдаты из своих денег
платили на станциях
за фунт черного хлеба по девять, по десять копеек.
Милая, дорогая моя Лизавета Петровна! Я пишу и
плачу. Мы с ней прощаемся, быть может, навеки, прощаемся… теперь вот, сейчас… Я уж больше не увижу ее. Мне страстно хочется
поехать к ней и в последний раз припасть к ее груди, благодарить ее все-таки
за то добро, беспредельное и горячее, каким она ответила на мой душевный крик.
С этими деньгами
поехал я в Москву,
заплатил долги брата и обставил его, как богатого человека, светской мишурой, которая в близоруких глазах идет
за чистое золото.
Дворовый человек. Нет, господа, с меня взятки гладки.
Заплатит кто-нибудь из вас, только не я. Половой! принеси ливрею мою, что у тебя в закладе: пора
ехать с барином
за каретой. Теперь возьмешь фрак в заклад, а к обеду я
за ним прибегу да опять отдам ливрею.
В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге, княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела закладывать и хотела
ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли
за французов, кучера разбежались, и в доме поднялся
плач женщин.
— Скажите ему (петербургский гость всем лакеям говорил «вы» и гордился этим), что я
поеду скоро. И
за лишнее
заплачу.
Голова
заплатил обиженному старухою немцу сто рублей и послал
за только что приехавшим Пуговкиным. Иван Ильич и переодеваться даже не стал; лохматый и нечесанный, как был в пропыленном дорожном пальто, так он и
поехал на головиной таратайке.
Представить себе только одно: 20-го июля я
заплатил тридцать рублей
за дрянную подводу, чтобы из Шувалова, с дачи, добраться до города, а через каких-нибудь пять дней со всею семьею
ехал по жел. дороге обратно на дачу и жил там преспокойнейшим образом до 17-го августа.