Неточные совпадения
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней
в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и
замирает; искать
в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к
полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть
в лодку, жена правит, едва поднимает весло…
Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не
в блеск ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным
полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не
замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
И
в то же время, среди этой борьбы, сердце у него
замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть
в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее
поле, все это былие, которым поросло его существование.
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались
в нем эти думы. Зато
в другое время пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному
полю или заставит его соскочить на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и
замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая лошадь
в состоянии сделать то, что делает эта?
И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и ярко, звуки становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге
в вечернюю безвестную даль, тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не
замрут в молчании спокойных
полей.
Большой мыс Лессепс-Дата, выдвинувшийся с северной стороны
в море, с высоты птичьего
полета должен был казаться громадным белым лоскутком на темном фоне воды, а
в профиль его можно было принять за чудовище, которое погрузилось наполовину
в воду и
замерло, словно прислушиваясь к чему-то.
Прошло несколько минут, прошло полчаса; Лаврецкий все стоял, стискивая роковую записку
в руке и бессмысленно глядя на
пол; сквозь какой-то темный вихрь мерещились ему бледные лица; мучительно
замирало сердце; ему казалось, что он падал, падал, падал… и конца не было.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега, ночь
в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к делу крестьян, или езда теплою вешнею ночью, проталины, жаворонки так и
замирают, рея
в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь и думаешь… тарантасик подкидывает, а
поле как посеребренное, и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
У Калиновича тоже немного сердце
замерло; подражая другим, он протер запотевшее стекло и начал было смотреть
в него; но увидел только куда-то бесконечно идущее
поле, покрытое криворослым мелким ельником; а когда пошли мелькать вагоны, так и того стало не видать.
Юлия была уж взволнована ожиданием. Она стояла у окна, и нетерпение ее возрастало с каждой минутой. Она ощипывала китайскую розу и с досадой бросала листья на
пол, а сердце так и
замирало: это был момент муки. Она мысленно играла
в вопрос и ответ: придет или не придет? вся сила ее соображения была устремлена на то, чтоб решить эту мудреную задачу. Если соображения говорили утвердительно, она улыбалась, если нет — бледнела.
Но таким ты предстал мне
в час тихого мечтания,
в вечерний час, когда
поля покрывались мраком, вдали
замирал шум хлопотливого дня, а вблизи все было безмолвно, и лишь ветер шелестил
в листьях, и лишь жук вечерний пролетал мимо.
Афимьюшка, как только сняли со стола самовар, по привычке, приобретенной еще при крепостном праве, постелила войлок поперек двери, ведущей
в барынину спальную; затем почесалась, позевала и, как только повалилась на
пол, так и
замерла.
И когда уже не было сомнений, что она наступила, собака жалобно и громко завыла. Звенящей, острой, как отчаяние, нотой ворвался этот вой
в монотонный, угрюмо покорный шум дождя, прорезал тьму и,
замирая, понесся над темным и обнаженным
полем.
Татарин согнул спину, открыл ею дверь и исчез, а Кожемякин встал, отошёл подальше от окна во двор и, глядя
в пол,
замер на месте, стараясь ни о чём не думать, боясь задеть
в груди то неприятное, что всё росло и росло, наполняя предчувствием беды.
У Зарецкого сердце
замерло от ужаса; он взглянул с отвращением на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на чистое
поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу
в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко от села Карачарова
в густом сосновом лесу.
В дверях гостиной, лицом ко мне, стояла как вкопанная моя матушка; за ней виднелось несколько испуганных женских лиц; дворецкий, два лакея, казачок с раскрытыми от изумления ртами — тискались у двери
в переднюю; а посреди столовой, покрытое грязью, растрепанное, растерзанное, мокрое — мокрое до того, что пар поднимался кругом и вода струйками бежала по
полу, стояло на коленях, грузно колыхаясь и как бы
замирая, то самое чудовище, которое
в моих глазах промчалось через двор!
Ко всему прикасаюсь с трепетом, с жуткой радостью,
в алтарь войду — сердце
замирает, камни
пола готов целовать.
Акулина как бы успокоилась, и только судорожно стиснутые губы и смертная бледность лица свидетельствовали, что не все еще стихло
в груди ее; но потом, когда дружка невесты произнес: «Отцы, батюшки, мамки, мамушки и все добрые соседушки, благословите молодого нашего отрока
в путь-дорогу,
в чистое
поле,
в зеленые луга, под восточную сторону, под красное солнце, под светлый месяц, под часты звезды, к божьему храму, к колокольному звону», и особенно после того, как присутствующие ответили: «Бог благословит!», все как бы разом окончательно
в ней
замерло и захолонуло.
Осенью над городом неделями стоят серые тучи,
поливая крыши домов обильным дождем, бурные ручьи размывают дороги, вода реки становится рыжей и сердитой; городок
замирает, люди выходят на улицы только по крайней нужде и, сидя дома, покорно ждут первого снега, играют
в козла, дурачки,
в свои козыри, слушают чтение пролога, минеи, а кое-где — и гражданских книг.
Из глубин небесных тихо спускались звёзды и,
замирая высоко над землёю, радостно обещали на завтра ясный день. Со дна котловины бесшумно вставала летняя ночь,
в ласковом её тепле незаметно таяли рощи, деревни, цветные пятна
полей и угасал серебристо-синий блеск реки.
Одеяла, тряпки, тазы, лужи на
полу, разбросанные повсюду кисточки и ложки, белая бутыль с известковой водой, самый воздух, удушливый и тяжелый, — всё
замерло и казалось погруженным
в покой.
Поехал я на другой день. Еще когда подъезжал к усадьбе, у меня
замерло сердце; представьте себе, после этакого устройства, какое было при брате, вижу я, что флигеля развалились, сад заглох, аллейка эта срублена, сломана, а с дома тес даже ободран, которым был обшит; внутри не лучше:
в зале штукатурка обвалилась,
пол качается; сама хозяйка поместилась
в одной маленькой комнате, потому что во всех прочих холод страшный. Мне обрадовалась, бросилась на шею, прослезилась.
Это бывает с непьющими, когда они случайно напьются. До последней черты, до последнего мгновенья сохраняют они сознание и потом вдруг падают как подкошенные. Иван Ильич лежал на
полу, потеряв всякое сознание. Пселдонимов схватил себя за волосы и
замер в этом положении. Гости стали поспешно расходиться, каждый по-своему толкуя о происшедшем. Было уже около трех часов утра.
Недолго, кажется, прогостил Алексей
в дому родительском — суток не минуло, а неприветно что-то стало после отъезда его. Старик Трифон и
в токарню не пошел, хоть была у него срочная работа. Спозаранок завалился
в чулане, и долго слышны были порывистые, тяжкие вздохи его… Фекла Абрамовна
в моленной заперлась… Параня с сестрой
в огород ушли гряды
полоть, и там меж ними ни обычного смеху, ни звонких песен, ни деревенских пересудов… Ровно
замерло все
в доме Трифона Лохматого.
Откинула покров она с чела,
И месяц светом лик ей обдал чистый.
Уже моих колен ее
полаКасается своей волной пушистой,
И на плечо ко мне она легла,
И разом круг объял меня душистый:
И молодость, и дрожь, и красота,
И
в поцелуе
замерли уста.
Вышел Самоквасов на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю осеннее солнце,
в небе ни облачка,
в воздухе тишь…
Замер городок по-будничному — пусто, беззвучно…
В поле пошел Петр Степаныч.
Ванскок стояла посреди комнаты на том самом месте, где ее обнял Горданов; маленькая, коренастая фигура Помадной банки так прикипела к
полу всем своим дном, лицо ее было покрыто яркою краской негодования, вывороченные губы широко раскрылись, глаза пылали гневом и искри лись, а руки, вытянувшись судорожно,
замерли в том напряжении, которым она отбросила от себя Павла Николаевича.
Заходило солнце, спускались сумерки, восходила луна, и серебристый свет ее тихо ложился на пыльный, до
полу покрытый толстым фризом и заваленный фолиантами стол, а мы всё беседовали. Я где-нибудь сидел
в углу, а сухой старик ходил — и ровною, благородною ораторскою речью повествовал мне о деяниях великих людей Греции, Рима и Карфагена. И я все это слушал — и слушал, часто весь дрожа и
замирая от страстного волнения.
Прошло, вероятно, не менее часа. Мои ноги затекли от сидения на корточках, и я начала уже раскаиваться, что напрасно беспокоилась, — княжне, очевидно, не грозила никакая опасность, — как вдруг легкий шелест привлек мое внимание. Я приподнялась с
пола и
замерла от ужаса: прямо против меня
в противоположных дверях стояла невысокая фигура вся
в белом.
Палочка
замерла в одном положении, и когда он, желая поправить дело, махнул ею, она выпала из его рук и застучала по
полу…Первая скрипка с удивлением поглядела на него и нагнулась за палочкой. Виолончель подумала, что с дирижером дурно, замолкла и опять начала, но невпопад…Звуки завертелись, закружились
в воздухе и, ища выхода из беспорядка, затянули возмутительную резь…
Он вцепился зубами
в полу пальто и
замер, дрожа и всхлипывая.
Шведы дерутся отчаянно; ни один не прячется
в убежища корабля. Палуба — открытое
поле сражения; отнято железо — ноготь и зуб служат им орудиями; раненые
замирают, вцепившись руками
в своих врагов или заплетаясь около ног их.
И он уже выкрикнул первый слог этого слова, но вдруг весь этот высокий, красивый коридор с
полом, устланным прекрасным ковром, со спускавшимися с потолка изящными газовыми лампами и, наконец, появившиеся на его повороте двое изящных молодых людей — это были гости Николая Герасимовича — сомкнули уста Мардарьева и выкрикнутое лишь «кар»
замерло в воздухе, как зловещее карканье ворона около помещения, занимаемого Николаем Герасимовичем.
Я сам помню, как
в давние времена
в Киеве польский актер Рекановский играл роль
в какой-то малороссийской пьесе, где после происшедшего
в семье горя жена начинает выть, а муж бросает ее за руку на
пол и говорит: «Мовчи, бо скорбь велыка!» И после этих слов настала пауза, и театр
замер, а потом из райка кто-то рыдающим голосом крикнул: «Эге! це не ваш Шекспыр!» И мнение о Шекспире было понижено до бесконечности.