Неточные совпадения
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на
улице, пока все трое
дошли до здания Старого Университета.
Изредка
доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую
улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону
улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая.
Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же
улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но,
дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две
улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Дойдя до поворота во вчерашнюю
улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее, на тот дом… и тотчас же отвел глаза.
Дойдя до изгиба
улицы, он услыхал впереди чей-то бодрый, удовлетворенно звучавший голос...
— Грабеж среди белого дня, — бормотал стрелок, Самгин промолчал, он не нуждался в собеседнике. Собеседник понял это и,
дойдя до поворота в другую
улицу, насмешливо выговорил...
Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на дворню, еще быстрее ринулся на
улицу. Он
дошел, не оборачиваясь ни на кого,
до двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и скрылся в дверях.
Мы
дошли до конца
улицы и уперлись в довольно большую протестантскую церковь с оградой.
Обошедши все дорожки, осмотрев каждый кустик и цветок, мы вышли опять в аллею и потом в
улицу, которая вела в поле и в сады. Мы пошли по тропинке и потерялись в садах, ничем не огороженных, и рощах. Дорога поднималась заметно в гору. Наконец забрались в чащу одного сада и
дошли до какой-то виллы. Мы вошли на террасу и, усталые, сели на каменные лавки. Из дома вышла мулатка, объявила, что господ ее нет дома, и по просьбе нашей принесла нам воды.
«Аксаков остался
до конца жизни вечным восторженным и беспредельно благородным юношей; он увлекался, был увлекаем, но всегда был чист сердцем. В 1844 году, когда наши споры
дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по
улице; К. Аксаков ехал в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
Между тем Вадим бродил без определенной цели по
улицам и так
дошел до Петровского бульвара.
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных
улицах, привело меня почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская
улица, где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не
дошел до тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери…
Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою
улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С
улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Дошли слухи о зверстве Кожина
до Фени и ужасно ее огорчали. В первую минуту она сама хотела к нему ехать и усовестить, но сама была «на тех порах» и стыдилась показаться на
улицу. Ее вывел из затруднения Мыльников, который теперь завертывал пожаловаться на свою судьбу.
Абрамовна с Райнером так же тихо и неслышно
дошли по лестнице
до дверей парадного подъезда. Старуха отперла своим ключом дверь и, толкнув Райнера на
улицу, закричала пронзительным старушечьим криком...
По трехпогибельному тротуару одной из недальних
улиц Розанов вместе с Араповым
дошли до парадного подъезда одного очень опрятного домика и по чистенькой лесенке, освещенной медною лампочкою, вошли в тепленькую и опрятную квартиру.
Раз весною он всю ночь не спал, тосковал, хотелось ему выпить. Дома нечего захватить было. Надел шапку и вышел. Прошел по
улице,
дошел до попов. У дьячка борона наружу стоит прислонена к плетню. Прокофий подошел, вскинул борону на спину и понес к Петровне в корчму, «Авось, даст бутылочку». Не успел он отойти, как дьячок вышел на крыльцо. Уж совсем светло, — видит, Прокофий несет его борону.
В ноябре, когда наступили темные, безлунные ночи, сердце ее
до того переполнилось гнетущей тоской, что она не могла уже сдержать себя. Она вышла однажды на
улицу и пошла по направлению к мельничной плотинке. Речка бурлила и пенилась; шел сильный дождь; сквозь осыпанные мукой стекла окон брезжил тусклый свет; колесо стучало, но помольцы скрылись. Было пустынно, мрачно, безрассветно. Она
дошла до середины мостков, переброшенных через плотину, и бросилась головой вперед на понырный мост.
Все подробности этого события
дошли и
до В.Н. Бестужева, который собрался идти и пристрелить актера Сологуба, так его осрамившего, но в это время пришла полиция и, не выпуская на
улицу, выпроводила его из Пензы. Таково было наше первое знакомство.
С
улицы тоже
до нас
доходили смутные звуки, свидетельствовавшие, что"здоровый народный смысл"начинает закипать.
— А вот это — результат пытливости девятнадцатого века! Затем,
дойдя до Надеждинской
улицы, я сказал...
Рассердился. Вышел на
улицу, стал в обывательские норы залезать и поодиночке народ оттоле вытаскивать. Вытащит одного — приведет в изумление, вытащит другого — тоже в изумление приведет. Но тут опять беда. Не успеет
до крайней норы
дойти — смотрит, ан прежние опять в норы уползли…
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно смотрит на них одним глазом толстая ворона; в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и,
дойдя до конца
улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
Дойдя до ограды собора, откуда было видно
улицу и дом, где жила Горюшина, он остановился, сдерживая тревожное биение сердца, собираясь с мыслями. Жара истощала силы, наливая голову горячим свинцом. Всё раскалялось, готовое растаять и разлиться по земле серыми ручьями.
Но всё-таки пошёл вперёд, а
дойдя до маленького, в три окна, домика, услыхал вырывавшийся в тишину
улицы визгливый возглас Цветаева...
Она была в неописанном волнении; голос ее дрожал; на глазах блистали слезы. Эта женщина, всегда столь скромная, мягкая и даже слабая, вдруг
дошла до такого исступления, что помпадур начал опасаться, чтоб с ней не сделалась на
улице истерика.
По этому самому комаревские
улицы были совершенно почти пусты. Во все время, как Гришка пробирался к фабрике, где работал Захар, он не встретил души. Изредка
до слуха его
доходили торопливое шлепанье по лужам, затаенный возглас или шушуканье. Раз, впрочем, наткнулся он и сшиб с ног мальчишку, перелетавшего стрелою
улицу и посланного с пустым штофом к Герасиму.
Когда вышли к заставе, на небе чуть брезжило. Продолжая молчать, Ярцев и Кочевой шли по мостовой мимо дешевых дач, трактиров, лесных складов; под мостом соединительной ветви их прохватила сырость, приятная, с запахом липы, и потом открылась широкая длинная
улица, и на ней ни души, ни огня… Когда
дошли до Красного пруда, уже светало.
За короткое время розысков Иванов потратил несколько рублей, бывших при нем, и распродал остатки гардероба; у него осталось одно военное, сильно поношенное пальто и то без погон, которые он не имел права носить в отставке, и продал барышнику «на выжигу».
Дошло до того, что хозяин гостиницы, где остановился Иванов, без церемонии выгнал его за неплатеж нескольких рублей, и он вышел на
улицу полуголодный, оскорбленный… За неделю, даже накануне, он и не мечтал о таком положении, в каком очутился.
Весь мокрый, встал он на ноги и вышел на
улицу. Темно было. Фонари были загашены,
улицы совершенно опустели. Не отдавая себе хорошенько отчета, Колесов пустился идти скорым шагом. Прошел одну
улицу, другую… Прохожие и дворники смотрели с удивлением и сторонились от него, мокрого, грязного… Он шел быстро, а куда — сам не знал… Колесил без разбору по Москве… Наконец,
дошел до какой-то церкви, где служили заутреню… Он машинально вошел туда, и встав в самый темный угол церкви, упал на колени и зарыдал.
Не
доходя до Казанского моста, Зарецкой сошел с бульвара и, пройдя несколько шагов вдоль левой стороны
улицы, повел за собою Рославлева, по крутой лестнице, во второй этаж довольно опрятного дома. В передней сидел за дубовым прилавком толстый немец. Они отдали ему свои шляпы.
И по
улице шли молча, торопясь
дойти до перекрестка, где разветвлялись пути. Звякнула за углом в переулке подкова и вынырнули возле фонаря два стражника на тяжелых, ленивых лошадях. Хотели повернуть направо, но, увидев на пустынной
улице двух прохожих, повернули молча в их сторону. Колесников засмеялся...
— Мне угодно только одно — предостеречь вас, Михаил Саввич. Вы — человек молодой, у вас впереди будущее, надо вести себя очень, очень осторожно, вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходите в вышитой сорочке, постоянно на
улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед. О том, что вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает директор, потом
дойдет до попечителя… Что же хорошего?
Известно только, что в это мгновение господин Голядкин
дошел до такого отчаяния, так был истерзан, так был измучен,
до того изнемог и опал и без того уже слабыми остатками духа, что позабыл обо всем — и об Измайловском мосте, и о Шестилавочной
улице, и о настоящем своем…
Минутами (редкими, впрочем) он
доходил иногда
до такого самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что слоняется пешком по присутственным местам, что стал несколько небрежен в костюме, — и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его насмешливым взглядом на
улице или просто вздумал бы не узнать, то, право, у него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже и не поморщиться.
В пекарне стало тихо. Коптила лампа, изредка потрескивала заслонка печи, и корки испеченного хлеба на полках тоже трещали. На
улице, против наших окон, разговаривали ночные сторожа. И еще какой-то странный звук порой
доходил до слуха с
улицы — не то где-то скрипела вывеска, не то кто-то стонал.
Дойдя до середины
улицы, он обернулся и погрозил кулаком.
По мере того как он свыкался с своей одинокой жизнию, по мере того как страсть к двору и к
улице у него делалась сильнее и
доходила до того, что он вставал раза два, три ночью и осматривал двор с пытливым любопытством собаки, несмотря на то, что вороты были заперты и две настоящих собаки спущены с цепи, — в нем пропадала и живость и развязность, круг его понятий становился уже и уже, мысли смутнее, тусклее.
На
улице было тихо: никто не ехал и не шел мимо. И из этой тишины издалека раздался другой удар колокола; волны звука ворвались в открытое окно и
дошли до Алексея Петровича. Они говорили чужим ему языком, но говорили что-то большое, важное и торжественное. Удар раздавался за ударом, и когда колокол прозвучал последний раз и звук, дрожа, разошелся в пространстве, Алексей Петрович точно потерял что-то.
Герасим шел не торопясь и не спускал Муму с веревочки;
дойдя до угла
улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому Броду.
Чуть светало. Я ехал на извозчике по пустынным темным
улицам; в предрассветном тумане угрюмо дрожали гудки далеких заводов; было холодно и сыро; редкие огоньки сонно мигали в окнах. На душе было смутно и как-то жутко-пусто. Я вспомнил свое вчерашнее состояние, наблюдал теперешнюю разбитость — и с ужасом почувствовал, что я болен, болен тяжело и серьезно. Уж два последние года я замечал, как у меня все больше выматываются нервы, но теперь только ясно понял,
до чего я
дошел.
— Исправник и становой не один раз наказывали, чтобы в каждой деревне караулам быть, только их николи не бывает, — отвечал Асаф. —
Дойдет до тебя черед, с вечера пройдешь взад да вперед по
улице, постучишь палкой по клетям да по амбарам, да и в избу на боковую. Нет, на этот счет у нас слабовато.
Замолчала Пелагея, не понимая, про какого Ермолаича говорит деверь. Дети с гостинцами в подолах вперегонышки побежали на
улицу, хвалиться перед деревенскими ребятишками орехами да пряниками. Герасим, оставшись с глазу на глаз с братом и невесткой, стал расспрашивать, отчего они
дошли до такой бедности.
Доходили слухи
до Луповиц, что там, где-то у подножья Арарата, явился царь, пророк и первосвященник, что он торжественно короновался и, облачась в порфиру, надев корону с другими отличиями царского сана, подражая Давиду, с гуслями в руках, радел середи многочисленной толпы на широкой
улице деревни Никитиной.
Взяв за руки девочек, Аграфена Петровна стала переходить кипевшую народом
улицу и уж
дошла было
до подъезда гостиницы, как вдруг с шумом, с громом налетела чья-то запряженная парой бо́рзых коней коляска.
Висленев вышел со двора, раскрыл щегольской шелковый зонт, но, сделав несколько шагов по
улице, тотчас же закрыл его и пошел быстрым ходом. Дождя еще не было; город Висленев знал прекрасно и очень скоро
дошел по разным уличкам и переулкам
до маленького, низенького домика в три окошечка. Это был опять тот же самый домик, пред которым за час пред этим Синтянина разговаривала с Форовой.
Главная наша
улица, тульский Невский проспект, называлась «Киевская». Она начиналась внизу у Кремля шла вверх и за заставою переходила в киевское шоссе, и по нем, правда, можно было
дойти до Киева.
Постоянно мы встречались, и постоянно он меня лупил и с каждым разом распалялся все большею на меня злобою; должно быть, именно моя беззащитность распаляла его. Дома ужасались и не знали, что делать. Когда было можно, отвозили нас в гимназию на лошади, но лошадь постоянно была нужна папе. А между тем дело
дошло уже вот
до чего. Раз мой враг полез было на меня, но его отпугнул проходивший мимо большой, гимназист. Мальчишка отбежал на
улицу и крикнул мне...
Я пошел вниз по
улице. Решил сделать большой конец, прежде чем опять подойти к окну. Спустился
до Площадной, по Площадной
дошел до Петровской, поднялся
до Верхне-Дворянской. На углу никого уже не было. С другой стороны подошел к дому Николаевых.