Неточные совпадения
Мать преподавала в
гимназии французский и немецкий языки, а ее отдала в балетную школу, откуда она попала в руки старичка,
директора какого-то департамента министерства финансов Василия Ивановича Ланена.
— Ну, если не берешь, так я отдам книги в
гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к
директору… — сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
— Помилуй: это значит,
гимназия не увидит ни одной книги… Ты не знаешь
директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
Оказалось, что это был тот же самый Балмашевский, но… возмутивший всех циркуляр он принялся применять не токмо за страх, но и за совесть: призывал детей, опрашивал, записывал «число комнат и прислуги». Дети уходили испуганные, со слезами и недобрыми предчувствиями, а за ними исполнительный
директор стал призывать беднейших родителей и на точном основании циркуляра убеждал их, что воспитывать детей в
гимназиях им трудно и нецелесообразно. По городу ходила его выразительная фраза...
— Молчать… Я говорю: тай — ные сборы, потому что вы о них ничего не сказали мне, вашему
директору… Я говорю: незаконные, потому… — он выпрямился на стуле и продолжал торжественно: — …что на — ло — ги устанавливаются только государственным советом… Знаете ли вы, что если бы я дал официальный ход этому делу, то вы не только были бы исключены из
гимназии, но… и отданы под суд…
— Ну, и смотри, как хочешь, кто тебе мешает!.. Кланяйся господам
директорам и инспекторам, которые выгнали было тебя из
гимназии; они все ведь из подмосковского племени.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его
директору; тот — жене; жена велела выгнать Павла из
гимназии.
Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
И действительно, когда Федор Михайлович узнал о том, что было в
гимназии, и призванный им сын отперся от всего, он поехал к
директору и, рассказав всё дело, сказал, что поступок законоучителя в высшей степени предосудителен и он не оставит этого так.
Директор пригласил священника, и между им и Федором Михайловичем произошло горячее объяснение.
В нашем же губернском городе помещение для
гимназии небольшое, и вот мне один знакомый чиновничек из гимназической канцелярии пишет, что ихнему
директору секретно предписано министром народного просвещения, что не может ли он отыскать на перестройку
гимназии каких-либо жертвователей из людей богатых, с обещанием награды им от правительства.
— Мне княгиня Волчанская обещала инспекторское место выхлопотать, а тут вдруг болтают. Это мне повредить может. А все из зависти. Тоже и
директор распустил
гимназию: гимназисты, которые на квартирах живут, курят, пьют, ухаживают за гимназистками. Да и здешние такие есть. Сам распустил, а вот меня притесняет. Ему, может быть, наговорили про меня. А там и дальше пойдут наговаривать. До княгини дойдет.
— Я всегда, — отвечал он, — я в бога верую, не так, как другие. Может быть, я один в
гимназии такой. За то меня и преследуют.
Директор — безбожник.
— Да вот и у нас в
гимназии директор всякую шушеру пускает, — сердито сказал Передонов, — даже есть крестьянские дети, а мещан даже много. [7. И во всей-то
гимназии теперь 177 гимназистов, а мещан 28, да крестьян 8, дворян да чиновников только 105.]
В
гимназии на уроках Передонов злословил своих сослуживцев,
директора, родителей, учеников. Гимназисты слушали с недоумением. Иные, хамоватые по природе, находились, что, подлаживаясь к Передонову, выражали ему свое сочувствие. Другие же сурово молчали или, когда Передонов задевал их родителей, горячо вступались. На таких Передонов смотрел угрюмо и отходил от них, бормоча что-то.
К тому же в последние дни между гимназистами держался упорный слух, будто
директор донес попечителю учебного округа, что Передонов сошел с ума, и будто скоро пришлют его свидетельствовать и затем уберут из
гимназии.
В то же время полетели доносы на Передонова к попечителю учебного округа. Из округа прислали запрос
директору. Хрипач сослался на свои прежние донесения и прибавил, что дальнейшее пребывание Передонова в
гимназии становится положительно опасным, так как его душевная болезнь заметно прогрессирует.
Тут же рядом, поближе к середине храма, становились учителя
гимназии, инспектор и
директор, со своими семьями.
— Знаете ли, почтеннейший, — осторожным голосом продолжал
директор, — я бы вам советовал не ходить пока в
гимназию. Полечиться бы вам, позаботиться о ваших нервах, которые у вас, невидимому, довольно-таки расстроены.
— Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые Передоновские выдумки. Но ведь вы знаете, он — совсем сумасшедший. Его
директор и в
гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда его выставят из
гимназии.
— Ну, это будет поплоше. Что такое учитель
гимназии? Чиновник и нет, и к губернатору никогда не приглашают, разве одного
директора, жалованье бедное.
В первый ряд прошел толстенный
директор нашей
гимназии И.И. Красов в форменном сюртуке, за ним петушком пробежал курчавый, как пудель, француз Ранси.
Она сказала между прочим, «что верно, только в их
гимназии существует такой варварский закон, что матери везде прилично быть, где лежит ее больной сын, и что она здесь с дозволения
директора, непосредственного начальника его, г. главного надзирателя, и что ему остается только повиноваться».
В ту же ночь на многих стенах внутри
гимназии, на стенах наружных, даже на куполе здания, явились ругательные надписи
директору, мастерски начерченные красным карандашом крупными печатными буквами.
Опять явился в столовую залу губернатор,
директор и весь совет, прочли бумагу, в которой была объяснена вина возмутившихся воспитанников и сказано, что в пример другим восемь человек из высшего класса, признанных главными зачинщиками, Дмитрий Княжевич, Петр Алехин, Пахомов, Сыромятников и Крылов (остальных не помню) исключаются из
гимназии без аттестации в поведении.
В этот год много последовало перемен в казанской
гимназии:
директор Пекен и главный надзиратель Камашев вышли в отставку; должность
директора исправлял старший учитель русской истории Илья Федорыч Яковкин, а должность главного надзирателя — Упадышевский.
Директор был несколько озадачен; но обозлившийся главный надзиратель возразил ей, «что она сама, по своей безрассудной горячности, портит все дело; что в отсутствие его она пользовалась слабостью начальства, брала сына беспрестанно на дом, беспрестанно приезжала в
гимназию, возвращалась с дороги, наконец через два месяца опять приехала, и что, таким образом, не дает возможности мальчику привыкнуть к его новому положению; что причиною его болезни она сама, а не строгое начальство и что настоящий ее приезд наделает много зла, потому что сын ее, который уже выздоравливал, сегодня поутру сделался очень болен».
Но и забывалы были ангелами в сравнении с «отчаянными», этим бичом божиим для всей
гимназии, начиная с
директора и кончая самым последним малышом.
Каждые три месяца все воспитатели и учителя
гимназии собирались под председательством
директора внизу, в общей учительской, на педагогический совет.
Директор начал читать список поступивших в
гимназию...
Несчастный мальчик, забыв всякую немоту, прибежал к отцу и все рассказал. Тот поехал к
директору. Мученикова сейчас же исключили из
гимназии, а Иосаф спасся только тем, что был первым учеником. Его, однако, сменили из старших и записали на черную доску.
На другой день, однако, я спросил одного из наших чиновников, бывшего моим товарищем в Казанской
гимназии, А. С. Скуридина, которого Розенкампф очень любил: «Правда ли, что у нашего
директора есть какие-то сочинения умершего Вольфа?» Скуридин сначала запирался, говорил, что ничего не знает, а потом под великим секретом открылся мне, что это правда, что он видел эти бумаги, писанные по-русски и самым неразборчивым почерком, что сам Розенкампф ни прочесть, ни понять их не может, что Скуридин кое-что переводил ему на немецкий язык, что это совершенная галиматья, но что Розенкампф очень дорожит бреднями сумасшедшего Вольфа и ни за что на свете никому не дает их.
Алехин был нашим товарищем в
гимназии, но он не был студентом по весьма печальному обстоятельству, признанному за какой-то бунт против начальства, по милости глупого
директора. Алехин находился в числе пятерых лучших воспитанников, исключенных из
гимназии. [Это обстоятельство рассказано мною подробнее в моих «Воспоминаниях» во «Втором периоде
гимназии».]
Выключенный или выгнанный из
гимназии, он определился в военную службу солдатом и в настоящее время служил артиллерийским поручиком и состоял адъютантом при генерале Капцевиче [Капцевич Петр Михайлович (1772–1840) — генерал, впоследствии генерал-губернатор Западной Сибири.],
директоре канцелярии Военного министерства и любимце всемогущего тогда военного министра Аракчеева; у него-то остановился наш раненый товарищ.
Дело пошло как-то неловко; герой наш умел задеть и инспектора и
директора и был исключен из
гимназии.
— Нет, какое, — говорит, — способностей нет, ничего не занимается, потому что некогда: все по маскарадам да по балам маменька возит, танцует как большой; одна шуба, говорит, у него, папенька, лучшая во всей
гимназии — хорьковая, с бобровым воротником, у
директора этакой нет, на вицмундире сукно меньше как в двадцать рублей не носит, а штатского-то платья сколько! Все в сюртуках да во фраках щеголяет. Лошадь у него отличная, чухонские сани с полостью, и, когда в
гимназию едет, всегда сам правит.
Директор и инспектор
гимназии приходят к нему и униженно вымаливают пощады, потому что на площади эшафот стоит…
После кризиса Теркин стал поправляться, но его «закоренелость», его бодрый непреклонный дух и смелость подались. Он совсем по-другому начал себя чувствовать. Впереди — точно яма. Вся жизнь загублена. С ним церемониться не будут, исполнят то, что «аспид» советовал
директору: по исключении из
гимназии передать губернскому начальству и отдать на суд в волость, и там, для острастки и ему, и «смутьяну» Ивану Прокофьеву, отпустить ему «сто лозанов», благо он считал себя богатырем.
Тогда Иван Захарыч служил предводителем, и один из
директоров был с ним на „ты“, учился вместе в
гимназии.
Литературу в казанском монде представляла собою одна только М.Ф.Ростовская (по казанскому произношению Растовская), сестра Львова, автора „Боже, царя храни“, и другого генерала, бывшего тогда в Казани начальником жандармского округа. Вся ее известность основывалась на каких-то повестушках, которыми никто из нас не интересовался. По положению она была только жена
директора первой
гимназии (где когда-то учился Державин); ее муж принадлежал к „обществу“, да и по братьям она была из петербургского света.
Директор был из учителей словесности, и Ф.И.Буслаев с сочувствием говорит о нем в своих воспоминаниях о пензенской
гимназии, где учился.
Небывалое дело.
Директор наш Куликов устроил на масленице в
гимназии бал, — с приглашенными гимназистками, с угощением, с оркестром музыки. Необычно было видеть знакомые коридоры, по которым двигались разряженные барышни, видеть классы с отодвинутыми партами, превращенные в буфеты, курительные, дамские комнаты.
Когда я был в младших классах
гимназии,
директором у нас был Александр Григорьевич Новоселов, — немножко я об нем уже писал.
Таков был
директор московского реального училища с правами реальных
гимназий.
В 1757 году
директор университета Мелиссино отправился в Петербург по делам службы и взял с собою, для представления куратору И.И. Шувалову, лучших студентов и учеников
гимназии.
В нашей
гимназии был пьяница
директор, человек безобразный и грубый.