Неточные совпадения
—
Трусы! — процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это затруднился и вынужден
был отступить от горы с уроном.
— Да я вас уверяю, что он первейший
трус, то
есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол.
Есть такие, которые не пришли бы. А я
трус и… подлец! Но… пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
— Самоубийственно
пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не
трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Я не хочу
быть чижом, который лгал и продолжает лгать. Только
трусы или безумные могут проповедовать братство народов в ту ночь, когда враги подожгли их дом.
«Я — боюсь», — сознался он, хлопнув себя папкой по коленям, и швырнул ее на диван.
Было очень обидно чувствовать себя
трусом, и
было бы еще хуже, если б Варвара заметила это.
— Томилин инстинктом своим в бога уперся, ну — он
трус, рыжий боров. А я как-то задумался: по каким мотивам действую? Оказалось — по мотивам личной обиды на судьбу да — по молодечеству.
Есть такая теорийка: театр для себя, вот я, должно
быть, и разыгрывал сам себя пред собою. Скучно. И — безответственно.
Новичок стоит перед ним молча, косится, если не
трус, и ждет, что-то
будет.
— Андрей Петрович, — схватил я его за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (дело
было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я —
трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
«То-то вот и
есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так
было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто:
трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
О победах этого генерала от артиллерии мы мало слышали; [Аракчеев
был жалкий
трус, об этом говорит граф Толь в своих «Записках» и статс-секретарь Марченко в небольшом рассказе о 14 декабря, помещенном в «Полярной звезде».
Нападки ее на мою философию
были оригинальны. Она иронически уверяла, что все диалектические подмостки и тонкости — барабанный бой, шум, которым
трусы заглушают страх своей совести.
Палач не забыл никого
(О, мстительный
трус и мучитель!), —
Но кроток он
был, как избравший его
Орудьем своим искупитель.
— Н-нет; может
быть, и нет.
Трус тот, кто боится и бежит; а кто боится и не бежит, тот еще не
трус, — улыбнулся князь, пообдумав.
Но Петр Васильич не ограничился этой неудачной попыткой. Махнув рукой на самого Мыльникова, он обратил внимание на его сотрудников. Яшка Малый
был ближе других, да глуп, Прокопий, пожалуй, и поумнее, да
трус — только телята его не лижут… Оставался один Семеныч, который
был чужим человеком. Петр Васильич зазвал его как-то в воскресенье к себе, велел Марье поставить самовар, купил наливки и завел тихие любовные речи.
Впрочем, может
быть, вы, Володя, из породы
трусов?..
Ей
было это очень неприятно и стыдно за меня перед двоюродными сестрами, что я хотя мужчина, а такой
трус.
Впрочем, не то еще
было!
И не одни господа,
Сок из народа давила
Подлых подьячих орда,
Что ни чиновник — стяжатель,
С целью добычи в поход
Вышел… а кто неприятель?
Войско, казна и народ!
Всем доставалось исправно.
Стачка, порука кругом:
Смелые грабили явно,
Трусы тащили тайком.
Непроницаемой ночи
Мрак над страною висел…
Видел — имеющий очи
И за отчизну болел.
Стоны рабов заглушая
Лестью да свистом бичей,
Хищников алчная стая
Гибель готовила ей…
Ванька
был большой
трус: вообще, въезжая в какой-либо город, он уже чувствовал некоторую робость; он
был больше сын деревни и природы!
— Вы непременно должны завтра стреляться. Но ни один из вас не
будет ранен. О, пойми же меня, не осуждай меня! Я сама презираю
трусов, я женщина. Но ради меня сделай это, Георгий! Нет, не спрашивай о муже, он знает. Я все, все, все сделала.
Надобно
было иметь нечеловеческое терпенье, чтоб снести подобный щелчок. Первое намерение героя моего
было пригласить тут же кого-нибудь из молодых людей в секунданты и послать своему врагу вызов; но дело в том, что, не
будучи вовсе
трусом, он в то же время дуэли считал решительно за сумасшествие. Кроме того, что бы ни говорили, а направленное на вас дуло пистолета не безделица — и все это из-за того, что не питает уважение к вашей особе какой-то господин…
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что это
был смирнейший человек в мире, страшный
трус по службе и еще больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем дело.
Чувство это в продолжение 3-месячного странствования по станциям, на которых почти везде надо
было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров, с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и наконец довело до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкòй он
был жалким
трусом и, съехавшись месяц тому назад с молодежью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел как на препровождение времени и радовался, когда лошадей ему не давали.
«Чорт возьми! как они тихо идут — думал Праскухин, беспрестанно оглядываясь назад, шагая подле Михайлова, — право, лучше побегу вперед, ведь я передал приказанье… Впрочем нет, ведь эта скотина может рассказывать потом, что я
трус, почти так же, как я вчера про него рассказывал. Что
будет, то
будет — пойду рядом».
Хотя Козельцов далеко
был не
трус и решительно ни в чем не
был виноват ни перед правительством, ни перед полковым командиром, он робел, и поджилки у него затряслись при виде полковника, бывшего недавнего своего товарища: так гордо встал этот полковник и выслушал его.
Действительно, офицер этот в настоящую минуту
был жесточайшим
трусом, хотя 6 месяцев тому назад он далеко не
был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых
есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и еще более патриотизмом.
Николай Всеволодович, может
быть, отнесся бы к Л—ну свысока, даже назвал бы его вечно храбрящимся
трусом, петушком, — правда, не стал бы высказываться вслух.
По чувствуемой мысли дуэта можно
было понять, что тщетно злым и настойчивым басом укорял хитрый хан Амалат-Бека, называл его изменников,
трусом, грозил кораном; Амалат-Бек, тенор, с ужасом отрицался от того, что ему советовал хан, и умолял не возлагать на него подобной миссии.
Елена забралась с ногами на скамейку, положила локти на буковые перила и, угнездив между ними голову, закрыла глаза. Моряк вдруг стал в ее глазах ничуть не опасным, а смешным и жалким
трусом. Ей вспомнились какие-то глупые куплеты о пароходном капитане, которые
пел ее брат, студент Аркадий — «сумасшедший студент», как его звали в семье. Там что-то говорилось о даме, плывшей на пароходе в Одессу, о внезапно поднявшейся буре и морской болезни.
«Нет, — подумал он, — да
будет мне стыдно, если я хотя мыслию оскорблю друга отца моего! Один бесчестный платит за хлеб-соль обманом, один
трус бежит от смерти!»
Испугавшись предстоящего наказания донельзя, до последней степени, как самый жалкий
трус, он накануне того дня, когда его должны
были прогнать сквозь строй, бросился с ножом на вошедшего в арестантскую комнату караульного офицера.
— А вот горох
поспеет — другой год пойдет. Ну, как пришли в К-в — и посадили меня туда на малое время в острог. Смотрю: сидят со мной человек двенадцать, всё хохлов, высокие, здоровые, дюжие, точно быки. Да смирные такие: еда плохая, вертит ими ихний майор, как его милости завгодно (Лучка нарочно перековеркал слово). Сижу день, сижу другой; вижу —
трус народ. «Что ж вы, говорю, такому дураку поблажаете?» — «А поди-кась сам с ним поговори!» — даже ухмыляются на меня. Молчу я.
Это
был тот самый контрабандист, высокий, здоровый малый, о котором уже я упоминал;
трус до всего, особенно до розог, смирный, безответный, ласковый со всеми, ни с кем никогда не поссорившийся, но который не мог не проносить вина, несмотря на всю свою трусость, по страсти к контрабанде.
У нас в остроге, в военном разряде,
был один арестант, из солдатиков, не лишенный прав состояния, присланный года на два в острог по суду, страшный фанфарон и замечательный
трус.
— Не хвалитесь. Иной раз и на храбреца
трус находит, а другой раз
трус чего и не ждешь наделает, да-с, да-с, это
были такие примеры.
Нужно только, чтобы людям стало так же стыдно делать дела насилия, участвовать в них и пользоваться ими, как стыдно теперь
быть и слыть мошенником, вором,
трусом, нищим.
— Наследник. Хорош, а? Что из него
будет, а? Как вы полагаете? Дураком может
быть, но подлецом,
трусом, тряпкой — никогда.
— К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не человек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите: сам не знаю зачем, а поеду; опять
буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка, горе мое! За грехи мне Господь этого Фомку в наказание послал. Характер у меня бабий, постоянства нет никакого!
Трус я, батюшка, первой руки…
На другой день не
было более жалкого
труса под мачтами всего света, чем Гез.
— Да, я не
трус, это все скажут. Если мою жизнь рассказать —
будет роман. Так вот, начало стучать там, у Геза. Значит, всаживает в потолок пули. И вот, взгляните…
— Коли я уж начал говорить, так
буду, как македонский солдат, вещи называть своим именем, а там что
будет, не мое дело; я стар, однако
трусом меня никто не назовет, да и я, из трусости, не назову неблагородного поступка — благородным.
Я уверен, что вы не
трус, да еще более уверен в том, что и меня вы не считаете за
труса, но мне бы очень
было неприятно стать в необходимость доказывать это вам, которого я искренно уважаю; я вижу, вы раздражены, а потому, что бы ни
было, сделаемте условие не употреблять грубых выражений; они имеют странное свойство надо мной: они меня заставляют забыть все хорошее в том, кто унижается до ругательств.
Я мог вспыхивать только на мгновение, но вообще всегда
был человеком свойств самых миролюбивых, и обстоятельства моего детства и отрочества сделали меня даже меланхоликом и
трусом до того, что я — поистине вам говорю — боялся даже переменить себе квартиру.
Из-за того, что вы
будете ругаться и других подстрекать на эту ругань, из-за того, что вы назовете нас
трусами или лентяями, никто из нас не устремится в общественную деятельность…
— Так поэтому, ясновельможный, ты
был свидетелем, как он наткнулся на одного молодца, который во время драки, словно заяц, притаился между гряд, и как пан Лисовский отпотчевал этого
труса нагайкою?
— Да, боярин, я грудью стану за друга и недруга, если он молодец и смело идет на неравный бой; а не заступлюсь за
труса и подлеца, каков пан Копычинский, хотя б он
был родным моим братом.
Только
трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его
будет со временем жить в траве, в камне, в жабе…
Он, может
быть, отказался бы даже от предприятия, если б не боялся прослыть
трусом в глазах Захара, если б не боялся насмешек товарищей, которым, без сомнения, обо всем расскажет Захар…
А что мне
было делать?
Все объявить Феодору? Но царь
На все глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем,
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
Никая казнь меня не устрашит.
Я сам не
трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.
Сам я, я думаю, что я, лет тридцать как всего возникшее творенье, а может
быть… я жил еще в Картуше, в Магомете, или в том
трусе, который прибежал один из термопильского ущелья!..