Карп Кондратьич, в дополнение,
был трус величайший; ему показалось, что в словах доктора лежит обвинение в вольнодумстве; у него в глазах поголубело, и он поторопился ответить...
Неточные совпадения
— Коли я уж начал говорить, так
буду, как македонский солдат, вещи называть своим именем, а там что
будет, не мое дело; я стар, однако
трусом меня никто не назовет, да и я, из трусости, не назову неблагородного поступка — благородным.
Я уверен, что вы не
трус, да еще более уверен в том, что и меня вы не считаете за
труса, но мне бы очень
было неприятно стать в необходимость доказывать это вам, которого я искренно уважаю; я вижу, вы раздражены, а потому, что бы ни
было, сделаемте условие не употреблять грубых выражений; они имеют странное свойство надо мной: они меня заставляют забыть все хорошее в том, кто унижается до ругательств.
— Ага. Ну, что же? Красивую вещь — приятно испортить. Красивых убивают более часто, чем уродов. Но убивают мужья, любовники и, как правило, всегда с фасада: в голову, в грудь, живот, а тут убили с фасада на двор — в затылок. Это тоже принято, но в целях грабежа, а в данном случае — наличие грабежа не установлено. В этом видят — тайну. А на мой взгляд — тайны нет, а
есть трус!
«Записки» партизана не оставляют никакого сомнения, что Николай, как Аракчеев, как все бездушно жестокосердые и мстительные люди,
был трус.
Володя тотчас же принялся за дело, и к удивлению и радости своей, заметил, что хотя чувство страха опасности и еще более того, что он
будет трусом, беспокоили его еще немного, но далеко не в той степени, в какой это было накануне.
Он до того
был трус, что, бросившись с ножом, он даже не ранил офицера, а сделал всё для проформы, для того только, чтоб оказалось новое преступление, за которое бы его опять стали судить.
Неточные совпадения
—
Трусы! — процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это затруднился и вынужден
был отступить от горы с уроном.
— Да я вас уверяю, что он первейший
трус, то
есть Печорин, а не Грушницкий, — о, Грушницкий молодец, и притом он мой истинный друг! — сказал опять драгунский капитан. — Господа! никто здесь его не защищает? Никто? тем лучше! Хотите испытать его храбрость? Это нас позабавит…
— Соня, у меня сердце злое, ты это заметь: этим можно многое объяснить. Я потому и пришел, что зол.
Есть такие, которые не пришли бы. А я
трус и… подлец! Но… пусть! все это не то… Говорить теперь надо, а я начать не умею…
— Самоубийственно
пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не
трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Я не хочу
быть чижом, который лгал и продолжает лгать. Только
трусы или безумные могут проповедовать братство народов в ту ночь, когда враги подожгли их дом.