Неточные совпадения
— Есть девочка — ее внучка, да все вот отлучается.
Не посидит: такая егозливая. Воды подать испить бабке — и то лень. А
я сам стар: куда
мне?
—
Не перевезти ли ее ко
мне в больницу?
—
Не беспокойся, — промолвила Александра Павловна, — все будет сделано. Вот
я тебе чаю и сахару принесла. Если захочется, выпей… Ведь самовар у вас есть? — прибавила она, взглянув на старика.
— Так достань, а то
я пришлю свой. Да прикажи внучке, чтобы она
не отлучалась. Скажи ей, что это стыдно.
— Ну, прощай, Матрена! — проговорила Александра Павловна, —
я к тебе еще приду, а ты
не унывай и лекарство принимай аккуратно…
— Дарья Михайловна умная женщина,
я ее очень люблю и уважаю; но и она может ошибаться, и
я не каждому ее слову верю.
— И прекрасно делаете, — возразил Михайло Михайлыч, все
не слезая с дрожек, — потому что она сама словам своим плохо верит. А
я очень рад, что встретил вас.
—
Не слыхивали о таком муже? Удивительно!
Я хотел сказать, что Роксолан Медиарович очень был всегда высокого мнения о познаниях Дарьи Михайловны в российском языке.
— Позвольте, позвольте! Выслушайте и судите сами. Заметьте,
я на нее клеветать
не желаю,
я ее даже люблю, насколько, то есть, можно любить женщину; у ней во всем доме нет ни одной книги, кроме календаря, и читать она
не может иначе как вслух — чувствует от этого упражнения испарину и жалуется потом, что у ней глаза пупом полезли… Словом, женщина она хорошая, и горничные у ней толстые. Зачем
мне на нее клеветать?
—
Я думаю, — начал медленно Пигасов, — что есть три разряда эгоистов: эгоисты, которые сами живут и жить дают другим; эгоисты, которые сами живут и
не дают жить другим; наконец, эгоисты, которые и сами
не живут и другим
не дают… Женщины большею частью принадлежат к третьему разряду.
— Как это любезно! Одному
я только удивляюсь, Африкан Семеныч, какая у вас самоуверенность в суждениях: точно вы никогда ошибиться
не можете.
— Кто говорит! и
я ошибаюсь; мужчина тоже может ошибаться. Но знаете ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины?
Не знаете? Вот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два —
не четыре, а пять или три с половиною; а женщина скажет, что дважды два — стеариновая свечка.
— Никакого, да
я и
не слушал музыки.
— Ну, ты, батюшка,
я вижу, неисправим, хоть брось, — возразила Дарья Михайловна, слегка искажая грибоедовский стих. — Что же вы любите, коли вам и музыка
не нравится? литературу, что ли?
—
Я литературу люблю, да только
не нынешнюю.
— Помилуйте! — воскликнул Басистов. — Что вы это такое говорите? Это ни с чем
не сообразно.
Я жил в Малороссии, люблю ее и язык ее знаю… «грае, грае воропае» — совершенная бессмыслица.
— Да, статью, — отвечала с преувеличенною небрежностью Дарья Михайловна, — об отношениях торговли к промышленности в России… Но
не бойтесь: мы ее здесь читать
не станем…
я вас
не за тем позвала. Le baron est aussi aimable que savant. [Барон столь же любезен, сколь и учен (фр.).] И так хорошо говорит по-русски! C’est un vrai torrent… il vous entraine. [Это настоящий поток… он так и увлекает вас (фр.).]
— Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алексеевна,
я готов…
я… и
не такие пустяки…
Басистов катал шарики из хлеба и ни о чем
не думал; даже Пигасов молчал и, когда Дарья Михайловна заметила ему, что он очень нелюбезен сегодня, угрюмо ответил: «Когда же
я бываю любезным? Это
не мое дело… — и, усмехнувшись горько, прибавил: — Потерпите маленько. Ведь
я квас, du prostoï русский квас, а вот ваш камер-юнкер…»
— Так-с, так-с. Доложу вам, по моему мнению… а
я могу-таки, при случае, свое слово молвить;
я три года в Дерпте выжил… все эти так называемые общие рассуждения, гипотезы там, системы… извините
меня,
я провинциал, правду-матку режу прямо… никуда
не годятся. Это все одно умствование — этим только людей морочат. Передавайте, господа, факты, и будет с вас.
— В том, что
я сказал до сих пор, — возразил Рудин, — к сожалению, слишком мало оригинального. Это все очень давно известно и тысячу раз было говорено. Дело
не в том…
— Вот в чем, — продолжал Рудин, —
я, признаюсь,
не могу
не чувствовать искреннего сожаления, когда умные люди при
мне нападают…
— Позвольте. Конечно,
не всякому они доступны, и человеку свойственно ошибаться. Однако вы, вероятно, согласитесь со
мною, что, например, Ньютон открыл хотя некоторые из этих основных законов. Он был гений, положим; но открытия гениев тем и велики, что становятся достоянием всех. Стремление к отысканию общих начал в частных явлениях есть одно из коренных свойств человеческого ума, и вся наша образованность…
— Вот вы куда-с! — перебил растянутым голосом Пигасов. —
Я практический человек и во все эти метафизические тонкости
не вдаюсь и
не хочу вдаваться.
— Образованность! говорите вы, — подхватил Пигасов, — вот еще чем удивить вздумали! Очень нужна она, эта хваленая образованность! Гроша медного
не дам
я за вашу образованность!
— Образованность
я защищать
не стану, — продолжал, помолчав немного, Рудин, — она
не нуждается в моей защите.
— Как это мы до сих пор
не познакомились? — продолжала Дарья Михайловна. — Это
меня удивляет… Читали ли вы эту книгу? C’est de Tocqueville, vous savez? [Это Токвиля, вы знаете? (фр.)]
— Дарья Михайловна ошибается, — начал он неверным голосом, —
я не на одних женщин нападаю:
я до всего человеческого рода
не большой охотник.
—
Я вас понимаю и сочувствую вам, — возразил Рудин. — Какая благородная душа
не испытала жажды самоуничижения? Но
не следует останавливаться на этом безвыходном положении.
— Покорно благодарю за выдачу моей душе аттестата в благородстве, — возразил Пигасов, — а положение мое — ничего, недурно, так что если даже есть из него выход, то Бог с ним!
я его искать
не стану.
— Так что же за беда?
Я спрашиваю: где истина? Даже философы
не знают, что она такое. Кант говорит, вот она, мол, что; а Гегель — нет, врешь, она вот что.
—
Я повторяю, — продолжал разгорячившийся Пигасов, — что
я не могу понять, что такое истина. По-моему, ее вовсе и нет на свете, то есть, слово-то есть, да самой вещи нету.
—
Не можете ли вы одолжить
мне карандашика? — обратился Пигасов к Басистову.
—
Я вижу фортепьяно, — начал Рудин мягко и ласково, как путешествующий принц, —
не вы ли играете на нем?
— Да,
я играю, — проговорила Наталья, — но
не очень хорошо. Вот Константин Диомидыч гораздо лучше
меня играет.
— Напрасно вы это говорите, Наталья Алексеевна: вы играете нисколько
не хуже
меня.
Я не знаю, согласитесь ли вы со
мною, Дарья Михайловна, но в отрицании — в отрицании полном и всеобщем — нет благодати.
—
Я сама того же мнения, — возразила Дарья Михайловна. —
Я читала его статью… Entre nous… cela a assez peu de fond. [Между нами… это
не очень основательно (фр.).]
Барынь
я, вы знаете,
не вижу.
— Да, сама, — продолжала Дарья Михайловна, —
я никаких иностранных глупостей
не ввожу, придерживаюсь своего, русского, и, видите, дела, кажется, идут недурно, — прибавила она, проведя рукой кругом.
— Вы очень снисходительны, — промолвила она, — но что, бишь,
я хотела сказать? О чем мы говорили? Да! о Лежневе. У
меня с ним дело по размежеванию.
Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня
я его жду; но он, бог его знает,
не едет… такой чудак!
— Да, насчет размежевания, но
я и так-таки желала вас видеть. Ведь мы близкие соседи и чуть ли
не сродни.
— Вижу, что явились. Вы говорите это таким тоном… Вам, должно быть, очень
не хотелось ко
мне ехать.
—
Я никуда
не езжу, — возразил флегматически Лежнев.
— С ее братом! Впрочем,
я никого
не принуждаю… Но, извините
меня, Михайло Михайлыч,
я старше вас годами и могу вас пожурить: что вам за охота жить этаким бирюком? Или собственно мой дом вам
не нравится?
я вам
не нравлюсь?
—
Я вас
не знаю, Дарья Михайловна, и потому вы
мне не нравиться
не можете. Дом у вас прекрасный; но, признаюсь вам откровенно,
я не люблю стеснять себя. У
меня и фрака порядочного нет; перчаток нет, да
я и
не принадлежу к вашему кругу.
— Во-первых, ему там было очень хорошо; а во-вторых, почему вы знаете, что
я не с людьми живу?
— Это другое дело!
Мне остается только сожалеть о том, что
я не удостоилась попасть в число людей, с которыми вы знаетесь.
— Вы
не хотите даже позавтракать у
меня? — спросила она.
— Покорно вас благодарю:
я никогда
не завтракаю, да и тороплюсь домой.