Неточные совпадения
Однажды заходит ко
мне Алексей Степаныч Молчалин и
говорит...
Да, это так. Даже руки
мне порядком на прощанье не пожал, а просто ручкой сделал, как будто
говорил: «Готов
я помочь, однако пора бы к тебе, сахар медович, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!»
Я, конечно, не буду уверять, что он именно так думал, но что он инстинктивно гак чувствовал и что именно это чувство сообщило его появлению ту печать торопливости, которая
меня поразила, — в этом
я нимало не сомневаюсь.
— Мало ли что
говорят! Вкусно — ну, и будет с тебя! Глумов высказал это несколько угрюмо, как будто предчувствуя, что у
меня язык начинает зудеть.
— Глумов! да ведь
я немножко! Ведь если мы немножко и
поговорим — право, вреда особенного от этого не будет. Только время скорее пройдет!
— Для чего провидение допускает такие зрелища — это, брат, не нашего ума дело; а вот что Овсянников подвергся каре закона — это верно. Это
я в газетах читал и потому могу
говорить свободно!
Глумов! правильно ли
я говорю?
Я повторил эти замечательные слова, а Глумов вполне одобрил их. Затем мы бросили прощальный взгляд на здание сената, в котором некогда
говорил правду Яков Долгорукий, и так как программа гулянья на нынешний день была уже исчерпана и нас порядком-таки одолевала усталость, то мы сели в вагон конно-железной дороги и благополучно проследовали в нем до Литейной.
— Никакой
я души не видал, —
говорил он, — а чего не видал, того не знаю!
— Хочется
мне с вами по душе
поговорить, давно хочется! — продолжал он. — Ну-тко, скажите
мне — вы люди умные] Завелась нынче эта пакость везде… всем мало, всем хочется… Ну, чего? скажите на милость: чего?
Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего довольно и ни в чем никакой надобности не ощущается: вот только посквернословить разве… Но, к счастию, Иван Тимофеич сделал знак рукой, что моя речь впереди, а покамест он желает
говорить один.
— Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего? И то переберешь, и другое припомнишь — все у нас есть! Ну, вы — умные люди! сами теперь по себе знаете! Жили вы прежде… что
говорить, нехорошо жили! буйно! Одно слово — мерзко жили! Ну, и вам, разумеется, не потакали, потому что кто же за нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот исправились, живете смирно, мило, благородно, — спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А? что? так ли
я говорю?
Приходит в третьем часу ночи один человек (и прежде он у
меня на замечании был) — «вяжите,
говорит,
меня,
я образ правленья переменить хочу!» Ну, натурально, сейчас ему, рабу божьему, руки к лопаткам, черкнули куда следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился…
— «Да,
говорит, действительно,
я желаю переменить правленье…
Хотя Иван Тимофеич
говорил в прошедшем времени, но сердце во
мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое всю жизнь парализировало все мои действия! А я-то, ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило
меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— Теперь — о прошлом и речи нет! все забыто! Пардон — общий (
говоря это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал когда-то в «Ernani» Грациани, произнося знаменитое «perdono tutti!» [прощаю всех!])! Теперь вы все равно что вновь родились — вот какой на вас теперь взгляд! А впрочем, заболтался
я с вами, друзья! Прощайте, и будьте без сумненья! Коли
я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
— Надо бы
мне, впрочем, обстоятельно об одном деле с вами
поговорить, — сказал он после минутного колебания, — интересное дельце, а для
меня так и очень даже важное… да нет, лучше уж в другой раз!
—
Я не думаю, а, во-первых, предусматривать никогда не лишнее, и, во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен,
говорит,
я!
— Который тебе пятиалтынный даст. Слушай!
говори ты
мне решительно: ежели он нас поодиночке будет склонять — ты как ответишь?
— Глумов! голубчик! не будем об этом
говорить! — взмолился
я.
— Нужно
говорить «двех», а не «двох», пан Кшепшицюльский! — наставительно произнес Глумов и, обратись ко
мне, пропел из «Руслана»:.
— Нет,
я ничего…
я тоже
говорю: по обстоятельствам и закону премена бывает — это верно!
— Так вот
я и
говорю: есть у господина Парамонова штучка одна… и образованная! в пансионе училась… Он опять запнулся и в смущении опустил глаза.
Какое-то ужасно сложное чувство угнетало
меня,
Я и благонамеренность желал сохранить, и в то же время
говорил себе: ну нет, вокруг налоя
меня не поведут… нет, не поведут!
— Да нет же, стой! А мы только что об тебе
говорили, то есть не
говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты… вот он он! Слушай же: ведь и у
меня до тебя дело есть.
— Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например: мебель, картины, произведения искусств, — подлежат оценке при содействии экспертов. Так ли
я говорю?
Иван Тимофеич молчал, но для
меня и то было уже выигрышем, что он слушал
меня. Его взор, задумчиво на
меня устремленный, казалось,
говорил: продолжай! Понятно, с какою радостью
я последовал этому молчаливому приглашению.
Я говорил долго и убедительно, и Иван Тимофеич был тем более поражен справедливостью моих доводов, что никак не ожидал от
меня такой смелой откровенности. Подобно всем сильным мира, он был окружен плотною стеной угодников и льстецов, которые редко дозволяли слову истины достигнуть до ушей его.
— Вообрази: встречаю
я его на днях на Невском, и как раз
мне Кубариха на память пришла: помните?
говорю. А он
мне вдруг стихами...
— Это ничего; вот и вы не знаете, да
говорите же"хорошо". Неизвестность, знаете… она на воображение действует! У греков-язычников даже капище особенное было с надписью:"неизвестному богу"… Потребность, значит, такая в человеке есть! А впрочем,
я и по-русски могу...
— По моему воспитанию,
мне не только двух рюмок и одной селянки, а двадцати рюмок и десяти селянок — и того недостаточно. Ах, молодой человек! молодой человек! как вы, однако, опрометчивы в ваших суждениях! —
говорил между тем благородный отец, строго и наставительно покачивая головой в мою сторону, — и как это вы, милостивый государь, получивши такое образование…
Можете судить сами, какое нравственное потрясение должна была произвести во
мне эта катастрофа, не
говоря уже о неоплатном долге в три рубля пятьдесят копеек, в который
я с тех пор погряз и о возврате которого жена моя ежедневно настаивает…
— На днях ваше желание будет выполнено. А вот эти фиги
мне Эюб-паша презентовал… Теперь, впрочем, не следовало бы об этом
говорить — война! — ну, да ведь вы
меня не выдадите! Да вы попробуйте-ка! аромат-то какой!
— Ah, mais entendons-nous! [Ах, но мы договоримся!]
Я, действительно, сведеньице для него выведал, но он через это самое сведеньице сраженье потерял — помните, в том ущелий, как бишь его?.. Нет, господа!
я ведь в этих делах осторожен! А он
мне между прочим презент! Однако
я его и тогда предупреждал. Ну, куда ты,
говорю, лезешь, скажи на милость! ведь если ты проиграешь сражение — тебя турки судить будут, а если выиграешь — образованная Европа судить будет! Подавай-ка лучше в отставку!
Приезжает ко
мне один компатриот: знаешь ли,
говорит, что твоя родительница опять к Илюшке Соколову в табор сбежала?
Так ли
я, братцы,
говорю?"Дрогнули сердца новгородцев, однако поняли вольные вечевые люди, что Гадюк
говорит правду, и в один голос воскликнули:"Так!"–"Так вот что
я надумал: пошлемте-ка мы к варягам ходоков и велим сказать: господа варяги! чем набегом-то нас разорять, разоряйте вплотную: грабьте имущества, жгите города, насилуйте жен, но только, чтоб делалось у нас все это на предбудущее время… по закону!
— Отлично — что и
говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил!
Мне,
говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для
меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
Я не буду
говорить о том, которое из этих двух сказаний более лестно для моего самолюбия: и то и другое не помешали
мне сделаться вольнонаемным редактором"Красы Демидрона". Да и не затем
я повел речь о предках, чтобы хвастаться перед вами, — у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней мере, по Редеде сидит, а только затем, чтобы наглядно показать, к каким полезным и в то же время неожиданным результатам могут приводить достоверные исследования о родопроисхождении Гадюков.
— Оттого-то
я и
говорю: не всякому знакомству радоваться надлежит.
И вот сижу
я однажды в"Эльдорадо", в сторонке, пью пиво, а между прочим и материал для предбудущего нумера газеты сбираю — смотрю, присаживается она ко
мне. Так и так,
говорит, гласную кассу ссуд открыть желаю — одобрите вы
меня? — Коли капитал,
говорю, имеете, так с богом! — Капитал,
говорит,
я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а
я, как женщина, ничего чередом рассказать не могу! — Так для этого вам, сударыня, необходимо мужчину иметь! — Да,
говорит, мужчину!
— Пятьсот! Ни один лжесвидетель не пойдет показывать в суд меньше чем за двести пятьдесят рублей… Это вам
я говорю! А, по обстоятельствам дела, их потребуется, по малой мере, два!
— Собственно
говоря, ведь двоеженство само по себе подлог, — скромно заметил
я, — не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно — non bis in idem [Никто не должен дважды отвечать за одно и то же.] — ежели мы, совершив один подлог, сейчас же приступим к совершению еще другого, и притом простейшего?
— Господа! да о чем же мы
говорим! — воскликнул
я, жида! жида окрестить! — вот что нам надобно!
— Ах, да разве
я говорю об этом? Но ведь для вида… поймите вы
меня: нужно же вид показать!
Есть у
меня в районе француз-перчаточник, только на днях
я ему и
говорю:"смотри, Альфонс Иваныч,
я к тебе с визитом собираюсь!"–"В магазин?" — спрашивает.
Так он, можете себе представить, даже на
меня глаза вытаращил:"не может это быть!" —
говорит.
— Что ж…
я?! повертелся-повертелся — вздохнул и пошел в овошенную… там уж свою обязанность выполнил… Ах, друзья, друзья! наше ведь положение… очень даже щекотливое у нас насчет этих иностранцев положение! Разумеется, предостерег-таки
я его:"Смотри,
говорю, однако, Альфонс Иваныч, мурлыкай свою републик, только ежели, паче чаяния, со двора или с улицы услышу… оборони бог!"
К. стыду отечества совершить очень легко, — сказал он к славе же совершить, напротив того, столь затруднительно, что многие даже из сил выбиваются, и все-таки успеха не достигают. Когда
я в Проломновской губернии жил, то был там один начальствующий — так он всегда все к стыду совершал. Даже посторонние дивились; спросят, бывало: зачем это вы, вашество, все к стыду да к стыду? А он: не могу,
говорит: рад бы радостью к славе что-нибудь совершить, а выходит к стыду!
И научил он
меня, знаете, на смех: съезди,
говорит, к обедне, вынь за здравие просвирку и свези ему: страсть как он это любит!
И вдруг: так ты,
говорит, боговдухновенную взятку
мне хотел всучить… вон!!