Неточные совпадения
Один начальник как приехал, так первым
делом приступил к сломке пола в губернаторском кабинете — и что же? сломать-то сломал, а нового
на его место построить не успел! «Много, — говорил он потом, когда прощался с нами, — много намеревался я для пользы сделать, да, видно, Богу, друзья мои, не угодно!» И действительно, приехал
на место его новый генерал и тотчас же рассудил, что пол надо было ломать не в кабинете, а в гостиной, и соответственно с
этим сделал надлежащее распоряжение.
К удивлению, генерал был как будто сконфужен моею фразой. Очевидно, она не входила в его расчеты.
На прочих свидетелей
этой сцены она подействовала различно. Правитель канцелярии, казалось, понял меня и досадовал только
на то, что не он первый ее высказал. Но полициймейстер, как человек, по-видимому покончивший все расчеты с жизнью, дал
делу совершенно иной оборот.
На другой
день после описанного выше свидания старец еще бродил по комнате, но уже не снимал халата. Он особенно охотно беседовал в тот вечер о сокращении переписки, доказывая, что все позднейшие «катастрофы» ведут свое начало из
этого зловредного источника.
На следующий
день он казался несколько бодрее, как вдруг приехал Павел Трофимыч и сообщил, что вчерашнего числа «новый» высек
на пожаре купца (с горестью я должен сказать здесь, что
эта новость была ложная, выдуманная с целью потешить больного). При
этом известии благодушный старец вытянулся во весь рост.
Целый город понял великость понесенной ею потери, и когда некоторый остроумец, увидев
на другой
день Надежду Петровну, одетую с ног до головы в черное, стоящею в церкви
на коленах и сдержанно, но пламенно молящеюся, вздумал было сделать рукою какой-то вольный жест, то все общество протестовало против
этого поступка тем, что тотчас же после обедни отправилось к ней с визитом.
Дело состояло в том, что помпадур отчасти боролся с своею робостью, отчасти кокетничал. Он не меньше всякого другого ощущал
на себе влияние весны, но, как все люди робкие и в то же время своевольные, хотел, чтобы Надежда Петровна сама повинилась перед ним. В ожидании
этой минуты, он до такой степени усилил нежность к жене, что даже стал вместе с нею есть печатные пряники. Таким образом
дни проходили за
днями; Надежда Петровна тщетно ломала себе голову; публика ожидала в недоумении.
Как бы то ни было, но Надежда Петровна стала удостоверяться, что уважение к ней с каждым
днем умаляется. То вдруг,
на каком-нибудь благотворительном концерте, угонят ее карету за тридевять земель; то кучера совсем напрасно в части высекут; то Бламанжею скажут в глаза язвительнейшую колкость. Никогда ничего подобного прежде не бывало, и все
эти маленькие неприятности тем сильнее язвили ее сердце, что старый помпадур избаловал ее в
этом отношении до последней степени.
Митенька должен был покориться печальной необходимости; но он утешался дорогой, что первый толчок соединению общества уже дан и что, кажется,
дело это, с Божьею помощью, должно пойти
на лад.
И в самом
деле, он ничего подобного представить себе не мог. Целый букет разом! букет, в котором каждый цветок так и прыщет свежестью, так и обдает ароматом! Сами губернские дамы понимали
это и
на все время выборов скромно, хотя и не без секретного негодования, стушевывались в сторонку.
«Вы, батюшка, то сообразите, — жалеючи объясняет мелкопоместный Сила Терентьич, — что у него каждый
день, по крайности, сотни полторы человек перебывает — ну, хоть по две рюмки
на каждого: сколько одного
этого винища вылакают!» И точно, в предводительском доме с самого утра, что называется, труба нетолченая.
Каждый
день предводитель устраивает у себя обеды
на сорок — пятьдесят персон и угощает «влиятельных»; но
этого мало: он не смеет забыть и про так называемую мелюзгу.
— Господа! необходимо, однако ж, чем-нибудь решить наше
дело! — первый прервал молчание тот же Собачкин, — мне кажется, что если мы и
на этот раз не покажем себя самостоятельными, то утратим право быть твердыми безвозвратно и
на веки веков!
«А старики?» — пронеслось над душою каждого. Начались толки; предложения следовали одни за другими. Одни говорили, что ежели привлечь
на свою сторону Гремикина, то
дело будет выиграно наверное; другие говорили, что надобно ближе сойтись с «маркизами» и ополчиться противу деспотизма «крепкоголовых»; один голос даже предложил подать руку примирения «плаксам», но против
этой мысли вооружились решительно все.
Каждое из
этих упоминовений растопленным оловом капало
на сердце Козелкова, и, несмотря
на врожденное его расположение к веселости,
дело доходило иногда до того, что он готов был растерзать своего врага.
— Вы, вашество, вот что-с: завтра, как уездные-то выборы кончатся, вы вечером
на балу и подойдите к ним, да так при всех и скажите-с: «Благодарю, мол, вас, Платон Иваныч, что вы согласно с моими видами в
этом важном
деле действовали». Господа дворяне
на это пойдут-с.
Козелков повеселел еще больше. Он весь
этот день, а также утро другого
дня употребил
на делание визитов и везде говорил, как он доволен «почтеннейшим» Платоном Ивановичем и как желал бы, чтоб
этот достойный человек и
на будущее трехлетие удержал за собой высокое доверие дворянства.
— Примеч. авт.] возвращающиеся к стадам своим; другие же, которые поопытнее и преимущественно из помещиков, тотчас догадались, в чем
дело, и, взирая то
на Митеньку, то
на Петеньку, думали: «А что, ведь
это, кажется, наш?»
— Нынче, вашество,
этим делом штаб-офицеры заведывают! — доложил Ядришников и тут же усумнился, понравится ли его речь Митеньке; но последний не только не рассердился, но даже взглянул
на него с благосклонностью.
— Я тебе лучше скажу! — вступился Петенька, — предместник мой завел, чтобы все низшие присутственные места представляли ему
на утверждение
дела о покупке перьев, ниток и прочей канцелярской дряни! Разумеется, я
это уничтожил, но, спрашиваю тебя, каков гусь мой предместник!
Эти две великие общественные силы неразрывны (Митенька соединил при
этом пальцы обеих рук и сделал вид, что не может их растащить), и если мы взглянем
на дело глазами проницательными, то поймем, что в тесном их единении лежит залог нашего славного будущего.
Тем не менее, взирая
на предмет беспристрастно, я не могу не сказать, что нам еще многого кой-чего в
этом смысле недостает, а если принять в соображение с одной стороны славянскую распущенность, а с другой стороны, что время никогда терять не следует, то мы естественно придем к заключению, что
дело не ждет и что необходимо приступить к нему немедленно.
Дело было вечером, и Митенька основательно рассудил, что самое лучшее, что он может теперь сделать, —
это лечь спать. Отходя
на сон грядущий, он старался дать себе отчет в том, что он делал и говорил в течение
дня, — и не мог. Во сне тоже ничего не видал. Тем не менее дал себе слово и впредь поступать точно таким же образом.
— Au fait, [
На самом
деле (фр.).] что такое нигилизм? — продолжает ораторствовать Митенька, — откиньте пожары, откиньте противозаконные волнения, урезоньте стриженых девиц… и, спрашиваю я вас, что вы получите в результате? Вы получите: vanitum vanitatum et omnium vanitatum, [Vanitas vanitatum et omnia vanitas (лат.) — суета сует и всяческая суета.] и больше ничего! Но разве
это неправда? разве все мы, начиная с того древнего философа, который в первый раз выразил
эту мысль, не согласны насчет
этого?
Последствием
этого было, что
на другой
день местные гранды сказались больными (так что все присутственные места в Семиозерске были в
этот день закрыты), а исправник, как только прослышал о предстоящей исповеди, ту ж минуту отправился в уезд. Явился только городской голова с гласными да бургомистр с ратманами, но Митенька и тут нашелся.
Если задумчивость имеет источником сомнение, то она для обывателей выгодна. Сомнение (
на помпадурском языке) —
это не что иное, как разброд мыслей. Мысли бродят, как в летнее время мухи по столу; побродят, побродят и улетят. Сомневающийся помпадур —
это простой смертный, предпринявший ревизию своей души, а так как местопребывание последней неизвестно, то и выходит пустое
дело.
В таких безрезультатных решениях проходит все утро. Наконец присутственные часы истекают: бумаги и журналы подписаны и сданы;
дело Прохорова разрешается само собою, то есть измором. Но даже в
этот вожделенный момент, когда вся природа свидетельствует о наступлении адмиральского часа, чело его не разглаживается. В бывалое время он зашел бы перед обедом
на пожарный двор; осмотрел бы рукава, ящики, насосы; при своих глазах велел бы всё зачинить и заклепать. Теперь он думает: «Пускай все
это сделает закон».
Чтобы осуществить
эту мысль, он прибегнул к самому первоначальному способу, то есть переоделся в партикулярное платье и в первый воскресный
день incognito [Тайно (ит.).] отправился
на базарную площадь.
Поэтому, в течение трех-четырех лет
этого помпадурства, мы порядочно-таки отдохнули. Освобожденный от необходимости
на каждом шагу доказывать свою независимость, всякий делал свое
дело спокойно, без раздражения. Земство облагало себя сборами, суды карали и миловали, чиновники акцизного ведомства
делили дивиденды, а контрольная палата до того осмелилась, что даже
на самого помпадура сделала начет в 1 р. 43 к.
Услышав
эту апострофу, Агатон побледнел, но смолчал. Он как-то смешно заторопился, достал маленькую сигарку и уселся против бывшего полководца, попыхивая дымком как ни в чем не бывало. Но дальше — хуже.
На другой
день, как нарочно, назначается тонкий обедец у Донона, и распорядителем его, как-то совершенно неожиданно, оказывается бывший полководец, а Агатон вынуждается обедать дома с мадам Губошлеповой и детьми.
Но вот выискивается австрийский журналист, который по поводу
этого же самого происшествия совершенно наивно восклицает: «О! если бы нам, австрийцам, Бог послал такую же испорченность, какая существует в Пруссии! как были бы мы счастливы!» Как хотите, а
это восклицание проливает
на дело совершенно новый свет, ибо кто же может поручиться, что вслед за австрийским журналистом не выищется журналист турецкий, который пожелает для себя австрийской испорченности, а потом нубийский или коканский журналист, который будет сгорать завистью уже по поводу испорченности турецкой?
Феденька вышел от Пустынника опечаленный, почти раздраженный.
Это была первая его неудача
на поприще борьбы. Он думал окружить свое вступление в борьбу всевозможною помпой — и вдруг, нет главного украшения помпы, нет Пустынника! Пустынник, с своей стороны, вышел
на балкон и долго следил глазами за удаляющимся экипажем Феденьки. Седые волосы его развевались по ветру, и лицо казалось как бы закутанным в облако. Он тоже был раздражен и чувствовал, что нелепое объяснение с Феденькой расстроило весь его
день.
Исполнив все
это, Феденька громко возопил: сатана! покажись! Но, как
это и предвидел Пустынник, сатана явиться не посмел. Обряд был кончен; оставалось только возвратиться в Навозный; но тут сюрпризом приехала Иоанна д’Арк во главе целой кавалькады дам. Привезли корзины с провизией и вином, послали в город за музыкой, и покаянный
день кончился премиленьким пикником, под конец которого дамы поднесли Феденьке белое атласное знамя с вышитыми
на нем словами: БОРЬБА.
— Еще бы! а я-то?! Но ведь мы…
на нас ведь недоимок нет, да и время у нас свободное — кому до нас надобность! Ну, а мужик — c’est autre chose! [
Это другое
дело! (фр.)]
— Да, душа моя, лично! Я забываю все
это мишурное величие и
на время представляю себе, что я простой, добрый деревенский староста… Итак, я являюсь
на сход и объясняю. Затем, ежели я вижу, что меня недостаточно поняли, я поручаю продолжать
дело разъяснения исправнику. И вот, когда исправник объяснит окончательно — тогда, по его указанию, составляется приговор и прикладываются печати… И новая хозяйственная эра началась!
— И даже хреноводство, горчицеводство… пусть так. Допускаю даже, что все пойдет у него отлично. Но представь себе теперь следующее: сосед Быстрицына, Петенька Толстолобов, тоже пожелает быть реформатором а-ля Пьер ле Гран. Видит он, что штука
эта идет
на рынке бойко, и думает: сем-ка, я удеру штуку! прекращу празднование воскресных
дней, а вместо того заведу клоповодство!
Предоставь
это решение тем, кто прямо заинтересован в
этом деле, сам же не мудрствуй, не смущай умов и
на закон не наступай!
Эта мысль была для него как бы откровением. Заручившись ею, он вдруг совершенно ясно сознал все, что дотоле лишь смутно мелькало
на дне его доброй души.
— Нет, вы поймите меня! Я подлинно желаю, чтобы все были живы! Вы говорите: во всем виноваты «умники». Хорошо-с. Но ежели мы теперича всех «умников» изведем, то, как вы полагаете, велик ли мы авантаж получим, ежели с одними дураками останемся? Вам, государь мой, конечно, оно неизвестно, но я, по собственному опыту,
эту штуку отлично знаю! Однажды, доложу вам, в походе мне три
дня пришлось глаз
на глаз с дураком просидеть, так я чуть рук
на себя не наложил! Так-то-с.
Этим восклицанием окончательно заключалось утреннее отдохновение. Он припоминал, что его ждут «
дела», и с облегченным сердцем выходил
на улицу.
На все мои вопросы я слышал один ответ: «Mais comment ne comprenez-vous pas за?» [Но как вы
этого не понимаете? (фр.)] — из чего и вынужден был заключить, что, вероятно, Россия есть такая страна, которая лишь по наружности пользуется тишиною, но
на самом
деле наполнена горючими веществами.
Я не отрицаю в помпадурах некоторой дозы отваги, свидетельствующей о величии души, но, к сожалению, должен сказать, что отвага
эта растрачивается
на такие
дела, без которых легко можно было бы обойтись.
— Никак нет, monseigneur. Всеми остаточками безраздельно пользуются monseigneur Maupas и всемилостивейший мой повелитель и император Наполеон III. Единственным подспорьем к объясненному выше содержанию служит особенная сумма, назначаемая
на случай увечий и смертного боя, очень нередких в том положении, в котором я нахожусь. Второго декабря я буквально представлял собою сочащуюся кровью массу мяса, так что в один
этот день заработал более тысячи франков!
— Поймите мою мысль. Прежде, когда письма запечатывались простым сургучом, когда конверты не заклеивались по швам —
это, конечно, было легко. Достаточно было тоненькой деревянной спички, чтоб навертеть
на нее письмо и вынуть его из конверта. Но теперь, когда конверт представляет массу, почти непроницаемую… каким образом поступить? Я неоднократно пробовал употреблять в
дело слюну, но, признаюсь, усилия мои ни разу не были увенчаны успехом. Получатели писем догадывались и роптали.