Неточные совпадения
— Ты, Семенушка, всегда в своем дежурстве наделаешь глупостей. Если ты так несообразителен, то старайся
больше думать. Принимаешь всех, кто только явится. Сегодня пустил бог
знает какого-то господина, совершенно незнакомого.
— Почем ты, душа моя,
знаешь? — возразил Петр Михайлыч. — А если и действительно скупец, так, по-моему, делает
больше всех зла себе, живя в постоянных лишениях.
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо
знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял
большую часть сада в том виде, в каком он был, возражая экономке...
Он не
узнал меня: ему стыдно было поклониться Экзархатову, — так
знай же, что я презираю его еще
больше — подлец!
У Годневых тоже услыхали. Первая выскочила на улицу, с фонарем в руках, неусыпная Палагея Евграфовна и осветила капитана с его противником, которым оказался Медиокритский.
Узнав его, капитан еще
больше озлился.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы
знаем, какого он был строгого характера; что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд ли не
больше, чем его самого, как будто бы вся сила была в ней.
Исправник пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж
знаем, и я только прибавлю, что это был смирнейший человек в мире, страшный трус по службе и еще
больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали, в чем дело.
Всему этому, конечно,
большая часть знакомых князя не верила; а если кто отчасти и верил или даже сам доподлинно
знал, так не считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти был если не обязан, то по крайней мере обласкан им.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог
знает, тогда как это сближение писателей с
большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
— А я и не
знал! — воскликнул Петр Михайлыч. — Каков же обед был? — скажите вы нам… Я думаю, генеральский: у них, говорят, все
больше на серебре подается.
—
Знаю,
знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо
знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил
большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по
большей части
узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Я
знаю еще
больше, — продолжал Калинович, —
знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
— Не
знаю, что тут хорошего, тем
больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт
знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Начальник губернии или там председатель какой-нибудь другого ведомства
узнает вас, и так как не все же они кончают в провинции свою службу, но,
большею частью, переходят сюда, он вас переводит с собой, как чиновника, ему известного и полезного, а вы в свою очередь являетесь уж человеком опытным и в жизни и в службе.
— Да, не
знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще
больше надеюсь, потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии.
— Да, c'est une femme de beaucoup d'esprit [
большого ума женщина (франц.).]. Я ее
знал еще ребенком, и тогда уж в ней видно было что-то такое необыкновенное. Une femme de beaucoup d'esprit! — прибавил он.
Князь занимал один из
больших нумеров в гостинице Демут. В одно утро он, сверх обыкновения не одетый, а в спальном шелковом халате, сидел перед письменным столом и что-то высчитывал. Греясь у камина, стоял другой господин, в пальто, рыжий, с птичьей, одутловатой физиономией, довольно неуклюжий и сразу дававший
узнать в себе иностранца.
— Меня еще Петербург, ваше сиятельство, не настолько испортил; тем
больше, что в последние мои свидания я мог лучше
узнать и оценить Полину.
Условливается это, конечно, отчасти старым знакомством, родственными отношениями, участием моим во всех ихних делах, наконец, установившеюся дружбой в такой мере, что ни один человек не приглянулся Полине без того, что б я не
знал этого, и уж, конечно, она никогда не сделает такой партии, которую бы я не опробовал; скажу даже
больше: если б она, в отношении какого-нибудь человека, была ни то ни се, то и тут в моей власти подлить масла на огонь — так?
— Не
знаю; я в одно время и люблю ее и ненавижу, и
больше ничего не
знаю, — отвечал Калинович, как полоумный.
К счастию, лечивший его доктор,
узнав отношения лиц и поняв, кажется, отчего болен пациент, нашел нужным, для успеха лечения, чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его
больше в покое,
больше одного.
— Горничные девицы, коли не врут, балтывали… — проговорил он, горько усмехнувшись. — И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: «Вдова — мирской человек»; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут жалко!.. — воскликнул он, прижимая руку к сердцу. — Как бы теперь старый генерал наш
знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и не полелеяли ее молодости и цветучести… Батюшка! Генерал спросит у них ответа на страшном суде, и
больше того ничего не могу говорить!
Но еще
больше жаль мне тебя, честный муж, потомок благородного рода: как одиноко стоишь ты с отуманенной от дел головой,
зная, что тут же десятки людей точат на тебя крамолы за воздвигнутые тобой гонения на разные спокойно существовавшие пакости…
— «То-то, братец, говорит, ты, видно,
больше говоришь, чем
знаешь.
— Великая артистка! — подхватил содержатель. — Мне просто бог послал за мою простоту этот брильянт! Не
знаю, как здесь, а в Калуге она делала
большие сборы.
Знаете ли вы, что с первого дня моего брака я сделался чиновником, гражданином, как хотите назовите, но только уж
больше не принадлежал себе.
— С женой нас бог будет судить, кто
больше виноват: она или я. Во всяком случае, я
знаю, что в настоящее время меня готовы были бы отравить, если б только не боялись законов.
— Бог ведь
знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают.
Больше всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер
большой имеет. Прах их
знает! Болтали многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.