Неточные совпадения
— Известно что: двои сутки пил! Что хошь,
то и делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в доме не
стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
Калинович, узнав об этом, призвал отцов и объявил, что если они
станут удерживать по торговым дням детей,
то он выключит их.
Две младшие девчонки, испугавшись за мать, начали реветь. На крик этот пришел домовый хозяин, мещанин, и
стал было унимать Экзархатова; но
тот, приняв грозный вид, закричал на него...
— Интереснее всего было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы начали подрастать и нас
стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в
то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с
того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и
того не
стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и
то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
—
То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, — написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и
стал было читать про себя.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря, был уже час девятый. Калинович, пользуясь
тем, что скользко и темно было идти, подал Настеньке руку, и они тотчас же
стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
Нечто вроде этого, кажется, подумал и въезжавший в это время с кляузного следствия в город толстый становой пристав, старый холостяк и давно известный своей заклятой ненавистью к женскому полу, доходившею до
того, что он бранью встречал и бранью провожал даже молодых солдаток, приходивших в
стан являть свои паспорты.
—
Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе,
тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в
том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не
стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая
тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с
тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу
той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно
стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Что ж особенного? Был и беседовал, — отвечал Калинович коротко, но, заметив, что Настенька, почти не ответившая на его поклон, сидит надувшись,
стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил
тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный человек в провинции.
Тот повиновался и
стал расшаркиваться. Полина начала унимать их отужинать.
— Я не обвиняю вас, а только прошу не
становиться мне беспрерывно поперек дороги. Мне и без
того трудно пробираться хоть сколько-нибудь вперед.
Все это Калинович наблюдал с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в
то же время с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда,
то в голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я
стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
После этого чайного завтрака все
стали расходиться. М-r ле Гран ушел с своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня велела перенести свое кресло на террасу, причем князь заметил ей, что не ветрено ли там, но княгиня сказала, что ничего — не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу, молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После
того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле.
Тот изъявил, конечно, согласие.
Прошел он с полным благоприличием: сначала, как обыкновенно, говорили только в аристократическом конце стола,
то есть: Четвериков, князь и отчасти предводитель, а к концу, когда выпито было уже по несколько рюмок вина,
стали поговаривать и на остальной половине.
Кадников опять начал спорить с инвалидным начальником; становой
стал шептаться с исправником, и, наконец, даже почтмейстер, упорно до
того молчавший, прислушавшись к разговору Четверикова с князем о Сибири, вдруг обратился к сидевшему рядом с ним Калиновичу и проговорил...
Тот подал. Старуха высосала водку с большим наслаждением, и, когда ей в дрожащую руку всунули середку пирога, она
стала креститься и бормотать молитву.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять
те отношения, в какие с вами
становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
Калинович, сам не зная как, увлекся ее порывистою и безрассудною страстью, а под минутным влиянием чувственности
стал с нею в
те отношения, при которых разрыв сделался бесчеловечен и бесчестен.
— Помолимся! — сказала Настенька,
становясь на колени перед могилой. —
Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но
тот остался неподвижен. Целый ад был у него в душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще
тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка взяла его за руку и положила ее на гробницу.
Чем ближе подходило время отъезда,
тем тошней
становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в
то время, когда их теряем,
то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Сделайте милость, — подхватил старик, — только Настеньке не говорите; а
то она смеяться
станет, — шепнул он, выходя.
Между
тем начинало
становиться темно. «Погибшее, но милое создание!» — думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом,
то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный
стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
— Я доставляю, — продолжал
тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом
стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
Хоть бы взять тоже
тех же молодых людей:
стали их нынче по судебным местам посылать, и, признаться сказать, неприятно даже видеть.
— Очень бы желал, — начал он, подняв голову, — сделать для князя приятное… Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете писать к нему,
то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только
тем, что он нынче редко
стал ездить в Петербург.
Все, что, кажется, самого простого, а
тем более человека развитого, при другом порядке вещей,
стало бы непременно шокировать, поселять смех, злобу, досаду — они всем этим бесконечно услаждаются.
— Превосходно, превосходно! — восклицал он и, обратившись к Белавину,
стал того допрашивать: — Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я?
Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки
стал потихоньку упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который попался ей в первый еще раз, сама не замечая
того, зачиталась.
Беседа продолжалась и далее в
том же тоне. Князь, наконец, напомнил Калиновичу об отъезде, и они
стали прощаться. Полина была так любезна, что оставила своих прочих гостей и пошла проводить их через весь сад.
— Да, вначале, может быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная,
то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете любви, отторгаясь от нее, чем если б
стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника — поверьте, что так!..
Больной между
тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на постель. «Боже мой! Боже мой!» — произнес он, и вслед за
тем ему сделалось так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем.
Те прискакали. Калинович
стал настоятельно просить, чтоб завтра же была свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их венчанье.
Калинович между
тем, разорвав с пренебрежением свое заемное письмо на клочки и бросив его на пол, продолжал молчать, так что князю начинало
становиться неловко.
Калинович между
тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой
стан жены, но совладел, конечно, с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал с ним заговорить.
Вздумал было потом поершиться против него один из прокуроров и на личные предложения начальника губернии
стал давать по губернскому правлению протесты, но кончил
тем, что, для пользы службы, был переведен в другую, дальнюю губернию.
— Нет, васе пиисхадитество, хоть бы копеечка, — ей-богу-с. Этто вот мужичок нас принес было мне тли целковеньких, да смотритель увидал и
те отнял! «Ты, говорит, еще ноз купишь, да зарежешься»; а посто я
стану лезаться? Дурак, сто ли, я какой! И за сто они меня тут держат с сумасшедшими, на-ка?
Оставшиеся между
тем члены губернского правления ни слова между собой не говорили и, потупив глаза,
стали внимательно заниматься своим делом.
Первый изменил мнение в его пользу председатель казенной палаты, некогда военный генерал, только два года назад снявший эполеты и до сих пор еще сохранивший чрезвычайно благородную наружность; но, несмотря на все это, он до
того унизился, что приехал к статскому советнику и
стал просить у него извинения за участие в обеде губернатору, ссылаясь на дворянство, которое будто бы принудило ею к
тому как старшину-хозяина.
Вице-губернатор всех их вызвал к себе и объявил, что если они не
станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов,
то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все знает.
Как из парной бани, вышли от него головы и в
ту же ночь поскакали на почтовых в свои городки, наняли на свой счет писцов в думы и ратуши и откопали такие оброчные
статьи, о которых и помину прежде не было.
— Не о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не
стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о
том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы
стали, — вон оно что!
— Рылом еще Николашка Травин не вышел, чтоб
стал я его бояться, и не токмо его, ни Григорья вашего Петрова, ни Полосухина, ни Семена Гребенки, — никого я их не боюсь,
тем, что знаю, что люди в порядке.
— Украсть его! — произнес он, закусывая усы. — Украсть во что б
то ни
стало!
Полицеймейстер между
тем прошел в другие ряды и стремился к магистру, желая, вероятно, на всякий случай заискать в нем, так как
тот заметно начинал
становиться любимцем вице-губернатора.
— Слава богу, хорошо теперь
стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а
то было,
того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не
то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.
— Или, теперь, это… — продолжала Настенька, обращаясь к нему, — все вы, господа молодежь, не исключая и вашего превосходительства, все вы, что бы вы ни говорили, смотрите на нас, особенно провинциальных актрис, свысока; вы очень любите за нами волочиться, ухаживать; способны даже немножко промотаться для нас, в
то же время считаете нас достойными только
стать на степень вашей любовницы — никак не больше!
Разговор на некоторое время прекратился, и, так как ужин кончался,
то капитан с Михеичем
стали убирать со стола. Настенька с Калиновичем опять остались вдвоем.
— Все эти злоупотребления, — продолжал губернатор, выпрямляя наконец свой
стан и поднимая голову, — все они еще не так крупны, как сделки господ чиновников с разного рода поставщиками, подрядчиками, которые — доставляют ли в казну вино, хлеб, берут ли на себя какую-нибудь работу — по необходимости должны бывают иметь в виду при сносе цены на торгах, во-первых, лиц, которые утверждают торги, потом производителей работ и, наконец,
тех, которые будут принимать самое дело.