Неточные совпадения
Если автору случалось в нынешних барышнях замечать что-то вроде
любви, то тут же открывалось, что чувство это
было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и чем эта партия
была приличнее, то
есть выгоднее, тем более страсть увеличивалась.
Любовь женщины она представляла себе не иначе, как чувством, в основании которого должно
было лежать самоотвержение, жизнь в обществе — мучением, общественный суд — вздором, на который не стоит обращать внимания.
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна
была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей
любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она
была любима, верила и
была счастлива.
— Ральф герой? Никогда! — воскликнула Настенька. — Я не верю его
любви; он, как англичанин, чудак, занимался Индианой от нечего делать, чтоб разогнать, может
быть, свой сплин. Адвокат гораздо больше его герой: тот живой человек; он влюбляется, страдает… Индиана должна
была полюбить его, потому что он лучше Ральфа.
— И между тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала
любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан
был смотреть, как они играют этими игрушками, не смея дотронуться ни до одной из них.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна
любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие
быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами
любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей
любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
— Без сомнения, — подхватил князь, — но, что дороже всего
было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его
любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: «Помилуй, князь, ты столько лет живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас, и что там делается».
Все маленькие уловки
были употреблены на это: черное шелковое платье украсилось бантиками из пунцовых лент; хорошенькая головка
была убрана спереди буклями, и надеты
были очень миленькие коралловые сережки; словом, она хотела в этом гордом и напыщенном доме генеральши явиться достойною
любви Калиновича, о которой там, вероятно, уже знали.
Настенька между тем уставила на него нежный и страстный взор, который в минуту
любви мог бы составить блаженство, но в настоящее время совсем уж
был неприличен.
Мне легко
было перенесть их презрение, потому что я сама их презирала; но вы, единственный человек, которого я люблю и
любовью которого я гордилась, — вы стыдитесь моей
любви.
— Совесть и общественные приличия — две вещи разные, — возразил Калинович, —
любовь — очень честная и благородная страсть; но если я всюду
буду делать страстные глаза… как хотите, это смешно и гадко…
— Отчего это Полина не вздумает подарить мне на память
любви колечко, которое лежит у ней в шкапу в кабинете; солитер с крупную горошину; за него решительно можно помнить всю жизнь всякую женщину, хоть бы у ней не
было даже ни одного ребра.
И поверьте, брак
есть могила этого рода
любви: мужа и жену связывает более прочное чувство — дружба, которая, честью моею заверяю, гораздо скорее может возникнуть между людьми, женившимися совершенно холодно, чем между страстными любовниками, потому что они по крайней мере не падают через месяц после свадьбы с неба на землю…
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом
любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
«Что ж это такое? — думал он. — Неужели я так обабился, что только около этой девчонки могу
быть спокоен и весел? Нет! Это что-то больше, чем
любовь и раскаянье: это скорей какой-то страх за самого себя, страх от этих сплошной почти массой идущих домов, широких улиц, чугунных решеток и холодом веющей Невы!»
— Да-с, Маркову, именно! — подтвердил Забоков. — Вы вот смеяться изволите, а, может
быть, через ее не я один, ничтожный червь, а вся губерния страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание на это обстоятельство.
Любовь сильна: она и не такие умы, как у нашего начальника, ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.
Из двух зол, мне казалось, я выбирал для тебя лучшее: ни тоска обманутой
любви, ни горесть родных твоих, ни худая огласка, которая, вероятно, теперь идет про тебя, ничего не в состоянии сравниться с теми мучениями, на которые бы ты
была обречена, если б я остался и сделался твоим мужем.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив, а после
будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки
была на что-нибудь похожа; а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы? Как отец же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и
любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
Кажется, если б меня совершенно убедили, что за
любовь к тебе я обречена
буду на вечные муки, я и тогда бы не побоялась и решилась.
От нечего ли делать или по
любви к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с красивейшим водолазом, у которого глаза
были, ей-богу, умней другого человека и который, как бы потешая господина, то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста, то падал на мягкий ковер и грациозно начинал кататься.
— Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд
был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может
быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я поняла, что в каждом человеке
есть искра божья, искра
любви, и перестала не любить и презирать людей.
Душа его
была не такого закала, чтоб наслаждаться тихой
любовью и скромной дружбой.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может
быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с
любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Можно
будет распустить под рукой слух, что это старая ваша
любовь, на которую мать
была не согласна, потому что он нечиновен; но для сердца вашего, конечно, не может существовать подобного препятствия: вы выходите за него, и прекрасно!
— Положим, — начал он, — что я становлюсь очень низко, понимая
любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто
буду говорить с вами, как говорят между собой честные люди.
— Да, вначале, может
быть, поплачет и даже полученные деньги от вас, вероятно, швырнет с пренебрежением; но, подумав, запрет их в шкатулку, и если она точно девушка умная, то, конечно, поймет, что вы гораздо большую приносите жертву ей, гораздо больше доказываете
любви, отторгаясь от нее, чем если б стали всю жизнь разыгрывать перед ней чувствительного и верного любовника — поверьте, что так!..
— Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим — не помню тоже в какой пьесе говорится — наложили на себя печать недоверия и очень может
быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей
любви, то не угодно ли
будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях?
Несчастная княгиня, эта кроткая, как ангел, женщина, посвятившая всю жизнь свою на
любовь к мужу, должна
была видеть его в таком положении — это ужасно!
Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться
любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна
была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то я разойдусь с ним и
буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Тяжело, признаться сказать,
было и мне, смиренному рассказчику, довесть до конца эту сцену, и я с полной радостью и
любовью обращаю умственное око в грядущую перспективу событий, где мелькнет хоть ненадолго для моего героя, в его суровой жизни, такое полное, искреннее и молодое счастье!
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя
было не подумать, что богу еще ведомо, чья
любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж
любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
— Молюсь! — отвечал Калинович со вздохом. — Какое странное, однако, наше свидание, — продолжал он, взмахнув глаза на Настеньку, — вместо того чтоб говорить слова
любви и нежности, мы толкуем бог знает о чем… Такие ли мы
были прежде?
Пора молодости,
любви и каких бы то ни
было новых сердечных отношений для него давно уже миновалась, а служебную деятельность, которая
была бы теперь свойственна его возрасту и могла бы вызвать его снова на борьбу, эту деятельность он должен
был покинуть навсегда и, как подстреленный орел, примкнув к числу недовольных, скромно поселиться вместе с Настенькой и капитаном в Москве.