Неточные совпадения
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда,
и хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни с кем почти не сошлась
и открыто говорила, что она только
и отдыхает душой, когда видится с
князем Иваном
и его милым семейством (
князь Иван был подгородный богатый помещик
и дальний ее родственник).
По самодовольному
и спокойному выражению лица его можно было судить, как далек он был от мысли, что с первого же шагу маленькая, худощавая Настенька была совершенно уничтожена представительною наружностью старшей дочери
князя Ивана, девушки лет восьмнадцати
и обаятельной красоты,
и что, наконец, тут же сидевшая в зале ядовитая исправница сказала своему смиренному супругу, грустно помещавшемуся около нее...
Она написала коротенькую, но раздушенную записочку к
князю Ивану
и отправила потихоньку с нарочным.
Несмотря на свои пятьдесят лет,
князь мог еще быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица
и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми руками, одетый всегда молодо, щеголевато
и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
К этой наружности
князь присоединял самое обаятельное, самое светское обращение: знакомый почти со всей губернией, он обыкновенно с помещиками богатыми
и чиновниками значительными был до утонченности вежлив
и даже несколько почтителен; к дворянам же небогатым
и чиновникам неважным относился необыкновенно ласково
и обязательно
и вообще, кажется, во всю свою жизнь, кроме приятного
и лестного, никому ничего не говорил.
Кроме того, знакомясь с новым лицом,
князь имел удивительную способность с первого же раза угадывать конек каждого
и направлял обыкновенно разговор на самые интересные для того предметы.
В деревне своей
князь жил в полном смысле барином, имел четырех детей, из которых два сына служили в кавалергардах, а у старшей дочери, с самой ее колыбели, были
и немки,
и француженки,
и англичанки, стоившие, вероятно, тысяч.
При таких широких размахах жизни
князь, казалось, давно бы должен был промотаться в пух, тем более, что после отца, известного мота, он получил, как все очень хорошо знали, каких-нибудь триста душ, да
и те в залоге.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных
и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у
князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой
князь был распорядителем
и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения
князя к одному очень важному
и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя
и даже запретил называть при себе его имя,
и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши,
и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово
князя было законом,
и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела
и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с
князем, чем мать,
и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете —
и так далее…
Всему этому, конечно, большая часть знакомых
князя не верила; а если кто отчасти
и верил или даже сам доподлинно знал, так не считал себя вправе разглашать, потому что каждый почти был если не обязан, то по крайней мере обласкан им.
В настоящий свой проезд
князь, посидев со старухой, отправился, как это всякий раз почти делал, посетить кой-кого из своих городских знакомых
и сначала завернул в присутственные места, где в уездном суде, не застав членов, сказал небольшую любезность секретарю, ласково поклонился попавшемуся у дверей земского суда рассыльному, а встретив на улице исправника, выразил самую неподдельную, самую искреннюю радость
и по крайней мере около пяти минут держал его за обе руки, сжимая их с чувством.
Проезжая потом по главной улице,
князь встретил Петра Михайлыча,
и тому еще издали снял шляпу, кланялся
и улыбался.
— Что делать! Что делать! — отвечал
князь. — Но полагаю, что здесь идет все по-старому, значит, хорошо
и благополучно, — прибавил он.
— Конечно-с, — подтвердил Петр Михайлыч, — какие здесь могут быть перемены. Впрочем, — продолжал он, устремляя на
князя пристальный взгляд, — есть одна
и довольно важная новость. Здешнего нового господина смотрителя училищного изволите знать?
С месяц потом он ни с кем не заговаривал о Калиновиче
и даже в сцене с
князем, как мы видели, приступил к этому довольно осторожно.
Князь между тем заехал к Калиновичу на минуту
и, выехав от него, завернул к старой барышне-помещице, у которой, по ее просьбе
и к успокоению ее, сделал строгое внушение двум ее краснощеким горничным, чтоб они служили госпоже хорошо
и не делали, что прежде делали.
Князь был большой гастроном
и пил за столом только один рейнвейн высокой цены.
На подзеркальном столике лежала кипа книг
и огромный тюрик с конфетами; первые
князь привез из своей библиотеки для m-lle Полины, а конфеты предназначил для генеральши.
Она была вообще до сладкого большая охотница,
и, так как у
князя был превосходный кондитер, так он очень часто присылал
и привозил старухе фунта по четыре, по пяти самых отборных печений, доставляя ей тем большое удовольствие.
М-lle Полина, решительно ожившая
и вздохнувшая свободно от приезда
князя, разливала кофе из серебряного кофейника в дорогие фарфоровые чашки, расставленные тоже на серебряном подносе.
— Ты спроси,
князь, — отвечала она полушепотом, — как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я
и не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица не вижу;
и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы…
и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог знает на что решиться.
— Здесь, maman, — отвечала Полина
и, тотчас же встав, отошла от
князя к столику, на котором лежали книги.
— Я сейчас заезжал к нему,
и завтра, вероятно, он будет у меня, — произнес
князь, обращаясь к Полине.
Возвратившись домой из училища, Калинович сейчас заметил билет
князя, который приняла у него приказничиха
и заткнула его, как, видала она, это делается у богатых господ, за зеркало, а сама
и говорить ничего не хотела постояльцу, потому что более полугода не кланялась даже с ним
и не отказывала ему от квартиры только для Палагеи Евграфовны, не желая сделать ей неприятность.
На оборотной стороне билетика рукою
князя было написано: «Заезжал поблагодарить автора за доставленное мне удовольствие!» Прочитав фамилию
и надпись, Калинович улыбнулся,
и потом, подумав немного, сбросив с себя свой поношенный вицмундир, тщательно выбрился, напомадился, причесался
и, надев черную фрачную пару, отправился сначала к Годневым.
Вместо ответа Калинович подал ей билет
князя. Настенька, прочитав фамилию
и приписку, улыбнулась.
— Ужасно смешно! Много ты понимаешь! — перебил Петр Михайлыч. — Зачем ехать? — продолжал он. — А затем, что требует этого вежливость, да, кроме того,
князь — человек случайный
и может быть полезен Якову Васильичу.
— Я еду не к генеральше, которую
и знать не хочу, а к
князю,
и не первый, а плачу ему визит.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что был у тебя
князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе
и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита
князю: эти люди обоих нас погубят.
— Ну, да, вы не помните, вы забыли. Можно ли его сюда принять? Он очень умный
и милый молодой человек, — толковал ей
князь.
— Проси! — приказал
князь лакею
и сам вышел несколько в залу, а Полина встала
и начала торопливо поправлять перед зеркалом волосы.
— Очень, очень вам благодарен, что доставили удовольствие видеть вас! — начал
князь, идя ему навстречу
и беря его за обе руки, которые крепко сжал.
— Je vous prie, monsieur, prenez place [Садитесь, пожалуйста (франц.).], — сказал
князь, подвигая Калиновичу стул
и сам садясь невдалеке от него.
— Пройдет, решительно пройдет, — подхватил
князь. — Бог даст, летом в деревне ванны похолоднее —
и посмотрите, каким вы молодцом будете, ma tante!
Опять незаметная улыбка промелькнула на губах
князя,
и он взглянул на Полину.
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил
князь, —
и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как
и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он
и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много
и написано
и предположено.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил
князь. —
И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше,
и потому не смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого
и капитального…
— О боже мой, нет! — воскликнул
князь. — Какой я писатель! Я занят другим, да
и писать не умею.
— Действительно не умею, — отвечал
князь, — хоть
и жил почти весь век свой между литераторами
и, надобно сказать, имел много дорогих
и милых для меня знакомств между этими людьми, — прибавил он, вздохнув.
— Как вам, кузина, сказать, — возразил
князь, — пожалуй, что да, а пожалуй,
и нет; вначале, в молодости, может быть, это
и было.
— Без сомнения, — подхватил
князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь:
и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: «Помилуй,
князь, ты столько лет живешь
и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как у вас,
и что там делается».
— Ужасен! — продолжал
князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом
и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору —
и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил
князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна…
и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос
и явился в городе, подкупил людей
и пробрался к ним в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания
и будто бы она согласилась.
— Ну, что это,
князь? Как это ужасно
и жалко!.. — проговорила Полина, зажимая глаза.
Весь этот длинный рассказ
князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием,
и одна только генеральша думала о другом: голос ее старческого желудка был для нее могущественнее всего.
По лицу
князя пробежала опять мгновенная
и едва заметная улыбка.
— Прекрасно, прекрасно, — повторил
князь, — кладите вашу шляпу
и присядьте.
Калинович сел,
и опять началась довольно одушевленная беседа, в которой, разумеется, больше всех говорил
князь,
и все больше о литературе.
Князь очень уж ловко подошел с заднего крыльца к его собственному сердцу
и очень тонко польстил ему самому; а курение нашему я, даже самое грубое, имеет, как хотите, одуряющее свойство.
У генеральши остался еще после покойного ее мужа, бывшего лет одиннадцать кавалерийским полковым командиром, щегольской повар, который — увы! — после смерти покойного барина изнывал в бездействии, практикуя себя в создании картофельного супа
и жареной печенки,
и деятельность его вызывалась тогда только, когда приезжал
князь; ему выдавалась провизия, какую он хотел
и сколько хотел,
и старик умел себя показать!..