Неточные совпадения
Кроме того, у сторожа
была любимая привычка позавтракать рано поутру разогретыми щами, которые он обыкновенно и становил с вечера в смотрительской комнате в печку на
целую ночь.
Постоянный костюм капитана
был форменный военный вицмундир. Курил он, и курил очень много, крепкий турецкий табак, который вместе с пенковой коротенькой трубочкой носил всегда с собой в бисерном кисете. Кисет этот вышила ему Настенька и, по желанию его, изобразила на одной стороне казака, убивающего турка, а на другой — крепость Варну. Каждодневно, за полчаса да прихода Петра Михайлыча, капитан являлся, раскланивался с Настенькой,
целовал у ней ручку и спрашивал о ее здоровье, а потом садился и молчал.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека, так что мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и
целый вечер не спускала с него глаз.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили
целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии
был расстаться с Настенькой и вырастил ее дома. Ребенком она
была страшная шалунья:
целые дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей и бегала даже с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
Он
был, конечно, в
целой губернии первый стрелок и замечательнейший охотник на медведей, которых собственными руками на своем веку уложил более тридцати штук.
— Какие бы они ни
были люди, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость
есть двух родов: одна благородная — это желание
быть лучшим, желание совершенствоваться; такая гордость — принадлежность великих людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей
цели. А эта гордость — поважничать перед маленьким человеком — тьфу! Плевать я на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.
Почтмейстер, видно, жил крепко: дверь у него одного в
целом городе
была заперта и приделан
был к ней колокольчик.
— Да коли с этой
целью, так конечно: кто с этим
будет спорить? — согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.
— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в
цель! — говорил он. — Ну что ж! Дай бог! Дай бог! Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не
быть писателем?
Экзархатов вместо ответа хотел
было поймать у него руку и
поцеловать, но Годнев остерегся.
Частые посещения молодого смотрителя к Годневым, конечно,
были замечены в городе и, как водится, перетолкованы. Первая об этом пустила ноту приказничиха, которая совершенно переменила мнение о своем постояльце — и произошло это вследствие того, что она принялась
было делать к нему каждодневные набеги, с
целью получить приличное угощение; но, к удивлению ее, Калинович не только не угощал ее, но даже не сажал и очень холодно спрашивал: «Что вам угодно?»
Калинович позвал его в смотрительскую и
целый час пудрил ему голову, очень основательно доказывая, что, если ученики общей массой дурят, стало
быть, учитель и глуп и бесхарактерен.
Робкий словесник, возвратясь домой, проплакал вместе с матерью
целую ночь, не зная, что потом
будет с его бедной головой.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и
целуя ее руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден
был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку,
целовал ей лицо и шею…
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь
была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В
целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» —
выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его руку, пожала и
выпила тоже
целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой
будет, голова заболит», но допила.
— Вам, видно,
было очень весело у ваших новых знакомых; вы обедали там и оставались потом
целый день! — сказала она.
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может
быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение
целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Князь
поцеловал у ней за это руку. Она взглянула на тюрик с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это
было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень
было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
— Мне действительно
было досадно, — отвечал он, — что вы приехали в этот дом, с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли, с какой
целью вас пригласили, и что в этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились этим — странно!
Я, по своим
целям, могу познакомиться с двадцатью подобными князьями и генеральшами,
буду, наконец, волочиться за кривобокой Полиной и все-таки останусь для вас тем же, чем
был.
— Я не
буду больше, — отвечала Настенька и
поцеловала у Калиновича руку.
Калинович вспыхнул от удовольствия: жить
целый месяц около княжны, видеть ее каждый день — это
было выше всех его ожиданий.
На озимых полосах лежали кучи гниющих щепок, а по лугам виднелись бугры вырытых пеньев и прорыты
были с какими-то особенными
целями канавы.
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном, с бесчисленным числом оборок, кисейном платье, с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу,
поцеловала у него руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой
был сделан вышитый шелками по бумаге розан. Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да это славно
быть именинником: все дарят. Я готов
быть по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно
целуя, — вы чем меня подарите?
Раздав все подарки, княжна вбежала по лестнице на террасу, подошла и отцу и
поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько добра. Вслед за тем
были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и белом жилете. Облокотившись одною рукою на стол, он обратился к ближайшей толпе...
Парень воротился,
выпил, не переводя дух, как небольшой стакан,
целую ендову. В толпе опять засмеялись. Он тоже засмеялся, махнул рукой и скрылся. После мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
«Боже мой! Как эти люди любят меня, и между тем какой черной неблагодарностью я должен
буду заплатить им!» — мучительно думал он и решительно не имел духа, как прежде предполагал, сказать о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем с Настенькой, обнял ее и долго, долго
целовал.
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. — Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен.
Целый ад
был у него в душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка взяла его за руку и положила ее на гробницу.
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по
целым часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я
буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по
целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
У Палагеи Евграфовны
были красные, наплаканные пятна под глазами; даже Терка с каким-то чувством поймал и
поцеловал руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним три раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
Чисто с
целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую руку и пошел в трактир Печкина, куда он,
бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может
быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая
была мебель, другая прислуга, даже комнаты
были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не
было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
— Я знаю еще больше, — продолжал Калинович, — знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может
быть, вы
целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи
ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская,
целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Чтоб спасти себя от этого свидания, он решился уйти на
целый вечер к Зыкову, который
был действительно его товарищ по гимназии и по университету и единственный друг его юности.
Неужели ты хочешь, чтоб он
был каким-нибудь Дубовским, которому вымарают
целую часть, а он скажет очень спокойно, что это ничего, и напишет другую…
Зала
была оклеена какими-то удивительно приятного цвета обоями; в углу стоял мраморный камин с бронзовыми украшениями и с своими обычными принадлежностями, у которых ручки
были позолочены. Через тяжелую драпировку виднелось, что в гостиной
была поставлена
целая роща кактусов, бананов, олеандров, и все они затейливо осеняли стоявшую промеж них разнообразнейших форм мебель. У директора
была квартира казенная и на казенный счет меблируемая.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам
будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда
целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
У него
было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение
целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много и зла; он погубил
было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь
целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
— Давно, друг мой, — сказала Настенька и,
поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! — говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не
будет: я все приведу в порядок.
Сам он читать не может; я написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время
был болен и потому не писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила
целую историю…
— Ах, душка, с капитаном у меня
целая история
была! — отвечала Настенька.
Герой мой нигде, кроме дома, не обедал и очень хорошо знал, что Настенька прождет его
целый день и
будет беспокоиться; однако, и сам не зная для чего, согласился.
— Дайте нам посмотреть… пожалуйста, chere amie, soyez si bonne [дорогой друг,
будьте так добры (франц.).]; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими
целый день, — говорила баронесса.
Калинович
поцеловал у ней при этом руку и
был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно, не прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой нравственной ломки и в одно милое, с дождем и ветром, петербургское утро проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка!