Неточные совпадения
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен, что на следующее
же лето все пройдет от купанья,
а вместе с тем неимоверно восхищался, замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или,
как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
—
А я, конечно, еще более сожалею об этом, потому что точно надобно быть очень осторожной в этих случаях и хорошо знать, с
какими людьми будешь иметь дело, — проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы и надевая подкрашенное боа, и тотчас
же уехала.
— Да
как же, папенька, только себе делает зло, когда деньги в рост отдает? Ростовщик!
А история его с сыном? — перебила Настенька.
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он и велел им идти домой,
а сам тотчас
же написал городничему отношение о производстве следствий о буйных и неприличных поступках учителя Экзархатова и, кроме того, донес с первою
же почтою об этом директору. Когда это узналось и когда глупой Экзархатовой растолковали,
какой ответственности подвергается ее муж, она опять побежала к смотрителю, просила, кланялась ему в ноги.
— Нет, Калинович, не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните,
как вас полюбили? В первый
же день,
как вас увидели;
а через неделю вы уж знали об этом… Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.
—
Как же, говорю, в этом случае поступать? — продолжал старик, разводя руками. — «Богатый, говорит, может поступать,
как хочет,
а бедный должен себя прежде обеспечить, чтоб, женившись, было чем жить…» И понимай, значит,
как знаешь: клади в мешок, дома разберешь!
В остроге сквозь железные решетки выглядывали бритые, с бледными, изнуренными лицами головы арестантов,
а там показалось и кладбище, где
как бы нарочно и тотчас
же кинулась в глаза серая плита над могилой матери Настеньки…
С мужем он больше спорил и все почти об одном и том
же предмете: тому очень нравилась,
как и капитану, «История 12-го года» Данилевского,
а Калинович говорил, что это даже и не история; и к этим-то простым людям герой мой решился теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
— Да-с, вы говорите серьезное основание; но где ж оно и
какое? Оно должно
же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически,
а не метаться из стороны в сторону, — возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он уж только отыгрывался словами.
Калинович сейчас
же записал и, так
как выспросил все, что было ему нужно, и, не желая продолжать долее беседу с новым своим знакомым, принялся сначала зевать,
а потом дремать. Заметив это, Дубовский взялся за шляпу и снова, с ласковой, заискивающей улыбкой, проговорил...
—
Как же ты говоришь так решительно? Яков Васильич написал одну вещь — и ты уж произносишь свой суд,
а он напишет еще — и ты станешь думать другое, и это наверное будет! — сказала она мужу.
— Помилуйте,
как же это возможно! — воскликнул Белавин. — Это лицедей, балетчик,
а тот человек… Помилуйте: одно уж это осмысленное, прекрасное подвижное лицо, этот симпатичный голос… помилуйте!
Когда бы я убил человека, я бы, значит, сделал преступление, влекущее за собой лишение всех прав состояния,
а в делах такого рода полиция действительно действует по горячим следам, невзирая ни на
какое лицо: фельдмаршал я или подсудимый чиновник — ей все равно;
а мои, милостивый государь, обвинения чисто чиновничьи; значит, они прямо следовали к общему обсуждению с таковыми
же, о которых уже и производится дело.
Начальник губернии или там председатель какой-нибудь другого ведомства узнает вас, и так
как не все
же они кончают в провинции свою службу, но, большею частью, переходят сюда, он вас переводит с собой,
как чиновника, ему известного и полезного,
а вы в свою очередь являетесь уж человеком опытным и в жизни и в службе.
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким
же удовольствием,
как и в Лондоне;
а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— О боже мой! Но
каким же образом можно отделить, особенно в деле любви, душу от тела? Это
как корни с землей: они ее переплетают,
а она их облепляет, и я именно потому не позволяю себе переписки, чтоб не делать девушке еще большего зла.
—
А ты, друг мой, рад мне — да? Но
какой же ты худой! Что это? Зачем было так грустить? — отвечала она, всматриваясь ему в лицо.
— Я знаю чему! — подхватила Настенька. — И тебя за это, Жак, накажет бог. Ты вот теперь постоянно недоволен жизнью и несчастлив,
а после будет с тобой еще хуже — поверь ты мне!.. За меня тоже бог тебя накажет, потому что, пока я не встречалась с тобой, я все-таки была на что-нибудь похожа;
а тут эти сомнения, насмешки… и что пользы?
Как отец
же Серафим говорит: «Сердце черствеет, ум не просвещается. Только на краеугольном камне веры, страха и любви к богу можем мы строить наше душевное здание».
—
А что
же отец Серафим?
Как на это взглянул? — спросил он.
— Ну, да; ты тогда был болен;
а теперь что ж? Ты сам согласен, что все-таки стремление это в нем благородно:
как же презирать его за это? — возразила Настенька.
— Непременно служить! — подхватил князь. — И потом он литератор,
а подобные господа в черном теле очень ничтожны; но если их обставить состоянием, так в наш образованный век, ей-богу, так
же почтенно быть женой писателя,
как и генерала какого-нибудь.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то
же время ничего невозможно сделать,
а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю,
как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и,
как я уже слышал, третий день совершенно поселился в доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
— Сто ты ругаешься? — возразил он с запальчивостью. — Про сто меня наказут, коли я правду говорю,
а ты думаешь, побоюсь тебя.
Как же! Сто ты с девкой-то у нас сделал? Мальчик, васе пиисхадитество, у него от девки-то родился: девусник-усник-подоко-сесник!
— Да ты слушай, братец,
какие опосля того стал еще рисунки расписывать — смехоты, да и только! — продолжал Михайло Трофимов тем
же ожесточенным голосом. — Ежели теперь, говорит, это дело за вами пойдет, так чтоб на вашу комиссию — слышь? — не токмо што, говорит, десятый процент,
а чтоб ни копейки не пошло — слышь?
— Не украсть бы,
а,
как я тогда предполагал, подменить бы его следовало, благо такой прекрасный случай выходил: этого старика почтмейстера свидетельство той
же губернии, того
же уезда… точно оба документа в одну форму отливали, и все-таки ничего нельзя сделать.
— Было, — продолжала она, — что я в самом деле полюбила его, привыкла, наконец, к нему и вижу в то
же время, что нравилась ему, потому что,
как хочешь, он целые дни просиживает у меня, предупреждает малейшие мои желания, читает мне, толкует —
а между тем деньжонки мои начинают подходить все.
— Да
как же, помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, —
какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет,
а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет; ходит только да волосы ерошит.