Неточные совпадения
— Может быть-с, но дело не в людях, — возразил он, — а в том, что силу дает этим господам, и
какую еще силу: совесть людей
становится в руках Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не хотевшие поднять ни перед
каким абсолютизмом,
с наслаждением, говорят,
с восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
Конечно, ничего,
как и оказалось потом: через неделю же после того я
стала слышать, что он всюду
с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном дорогом платье, то в другом… один молодой человек семь шляпок мне у ней насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать
с ней, потому что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне на туалет; наконец, терпение мое истощилось… я говорю ему, что так нельзя, что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: «Зачем, для чего это?» Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от меня.
Прокофий при этом и не думал подниматься
с места своего, а только перевел глаза
с газеты в окно и
стал смотреть,
как коляска отъехала от крыльца и поворачивалась.
— И это устроил-с! — отвечал Грохов; испарина все более и более у него увеличивалась, и голова
становилась ясней. — Я сначала,
как и вы тоже желали, сказал, что вы намерены приехать к нему и жить
с ним.
— Конечно! — подтвердил Янсутский. — Даже в наших предприятиях — вы, конечно, хорошо это знаете — ни подрядчики, ни мы сами в настоящее время не
станем так строго обращаться
с подчиненными,
как это бывало прежде.
Домна Осиповна почти обмерла, услышав имя своего адвоката.
С тех пор
как он, бог знает за что, стянул
с нее двадцать тысяч, она
стала его ненавидеть и почти бояться.
—
С какой же
стати я опять
с ним буду жить? — сказала она.
С тех пор
как Бегушев
стал поправляться, у него каждый вечер устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на двадцать, на тридцать.
— Только-с!..
Какие вы нынче мнительные
стали!
Олухов между тем, выспавшись, почувствовал робость в отношении жены, очень хорошо сознавая, что без ее участия в делах ему одному ничего не сделать. Придя к ней вечером,
как только
с ней кончилась истерика и она, совершенно еще ослабевшая, лежала в постели, он
стал просить у ней прощения. На это ему Домна Осиповна сказала...
Я, в Петербурге живя, каждый день почти виделся
с ним и, замечая, что он страдает и мучится,
стал, наконец, усовещевать его: «
Как тебе, говорю, не грех роптать на бога: ты у всех в почете… ты богат, и если
с тобой бывали неприятные случаи в жизни, то они постигают всех и каждого!» — «И каждый, — говорит он, — принимает эти случаи различно: на одних они нисколько не действуют, а у других почеркивают сразу всю их жизнь!» Согласитесь вы, сказать такую мысль может только человек
с байроновски глубокой душой.
Художник, наконец, поотодвинулся
с своего места и дал ему возможность снова наблюдать Домну Осиповну, хоть и ненадолго, так
как танцы кончились, и ее не видать
стало. В продолжение всего своего наблюдения Бегушев заметил к удовольствию своему, что Домна Осиповна почти не разговаривала
с Янсутским, но в ту сторону, где он стоял, вскидывала по временам глаза.
Домна Осиповна, обернувшись и увидав Бегушева, в свою очередь вспыхнула,
как будто ей сделалось стыдно его;
с лестницы она
стала спускаться медленно.
Последний снова
стал продолжать прежний разговор
с Аделаидой Ивановной и
как бы совершенно случайно объяснил, что старший брат его — атташе при посольстве.
— Конечно, не французские, — отвечал тот, — но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит
с своими молодцами и торгует… Другой,
как флюгер,
становится под ветер и каждый год меняет свое направление… Третий — какой-то поп… Четвертый в шовинизм ударился, — словом, настоящей, честной газеты нет!
— Да это бог
с ними; пускай бы присылали
какие угодно
статьи, дали бы только мне возможность другое — дорогое для меня — проводить, — проговорил Долгов.
— Хорош бы брак у нас был!.. Еще только заговорили о нем, тиграми какими-то
стали друг против друга! — произнесла она
как бы больше сама
с собой.
Перехватов,
как и Янсутский, со вдовства Домны Осиповны начал сильно желать, чтобы она, сверх сердца, отдала ему и руку свою; но у Домны Осиповны по этому поводу зародились свои собственные соображения:
как владетельнице огромного состояния, ей
стала казаться партия
с ним слишком низменною; Перехватов все-таки был выскочка!..
«Что это, кокетство или правда?» — мелькнуло в голове Бегушева, и сердце его,
с одной стороны, замирало в восторге, а
с другой — исполнилось страхом каких-то еще новых страданий; но,
как бы то ни было, возвратить Елизавету Николаевну к жизни
стало пламенным его желанием.
Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, — пусть себе делают,
как хотят, — и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную,
стал там пить пиво и толковать
с немецкими подмастерьями о политике.
—
Стало быть, правда, что я вам говорил со слов Янсутского? — спросил тот по наружности
как бы
с участием, а про себя думал: «Так тебе, скряге, и надо!»
Актриса
с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая,
как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом
с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и
стал ее просить позволить ему взять пьесу
с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.
— Благодарю, благодарю!.. — воскликнул Долгов
с расцветшим от удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что, помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько публицистических
статей своих для печати, которые,
как он надеется, в настоящих событиях разъяснят многое.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он
с тех пор,
как началась война,
стал читать газеты не про себя, но вслух — всей прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим столом.
Неточные совпадения
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. //
Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев
с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, //
Как солнышко весеннее // Сгоняет снег
с полей… // Не
стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, //
Как ни бранят — молчу.
Теперь дворец начальника //
С балконом,
с башней,
с лестницей, // Ковром богатым устланной, // Весь
стал передо мной. // На окна поглядела я: // Завешаны. «В котором-то // Твоя опочиваленка? // Ты сладко ль спишь, желанный мой, //
Какие видишь сны?..» // Сторонкой, не по коврику, // Прокралась я в швейцарскую.
Служивого задергало. // Опершись на Устиньюшку, // Он поднял ногу левую // И
стал ее раскачивать, //
Как гирю на весу; // Проделал то же
с правою, // Ругнулся: «Жизнь проклятая!» — // И вдруг на обе
стал.
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, //
Как много люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И
стало перед пахарем, //
Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, //
Как пот
с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Усоловцы крестилися, // Начальник бил глашатая: // «Попомнишь ты, анафема, // Судью ерусалимского!» // У парня, у подводчика, //
С испуга вожжи выпали // И волос дыбом
стал! // И,
как на грех, воинская // Команда утром грянула: // В Устой, село недальное, // Солдатики пришли. // Допросы! усмирение! — // Тревога! по спопутности // Досталось и усоловцам: // Пророчество строптивого // Чуть в точку не сбылось.