Неточные совпадения
— Это уж их
дело, а
не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной
не существует, но есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению
моему, по
делам совершенно
не вижу… Кроме того, другие лица,
не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
— Я-с человек частный… ничтожество!.. — заговорил он прерывчатым голосом. —
Не мое, может быть,
дело судить действия правительственных лиц; но я раз стал обвинителем и докончу это… Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде
моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять буду кричать.
Говорю это
моим сотоварищам по
делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще будет бриться, потому что он бритву
не бросил, а унес с собой!..
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему
не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному
делу: сегодня мною получено от
моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений
моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о
моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего
не открылось.
Потому, когда я пожаловался на него, государь чрезвычайно разгневался; но тут на помощь к Фотию
не замедлили явиться разные друзья
мои: Аракчеев [Аракчеев Алексей Андреевич (1769—1834) — временщик, обладавший в конце царствования Александра I почти неограниченной властью.], Уваров [Уваров Сергей Семенович (1786—1855) — министр народного просвещения с 1833 года.], Шишков [Шишков Александр Семенович (1754—1841) — адмирал, писатель, президент Российской академии, министр народного просвещения с 1824 по 1828 год.], вкупе с
девой Анной, и стали всевозможными путями доводить до сведения государя, будто бы ходящие по городу толки о том, что нельзя же оставлять министром духовных
дел человека, который проклят анафемой.
— И никто, конечно, сам
не найдет его! — произнес, усмехнувшись, Михаил Михайлыч. — На склоне
дней моих я все более и более убеждаюсь в том, что стихийная мудрость составила себе какую-то теозофически-христианскую метафизику, воображая, что открыли какой-то путь к истине, удобнейший и чистейший, нежели тот, который представляет наша церковь.
— Я
не могу этого,
не могу! — заговорила она уже очень чисто и внятно. — У меня состояние все
не мое, а детское, хоть муж и оставил его мне, но я теперь же хочу его
разделить между дочерьми.
Беру смелость напомнить Вам об себе: я старый Ваш знакомый, Мартын Степаныч Пилецкий, и по воле божией очутился нежданно-негаданно в весьма недалеком от Вас соседстве — я гощу в усадьбе Ивана Петровича Артасьева и несколько
дней тому назад столь сильно заболел, что едва имею силы начертать эти немногие строки, а между тем, по общим слухам, у Вас есть больница и при оной искусный и добрый врач.
Не будет ли он столь милостив ко мне, чтобы посетить меня и уменьшить хоть несколько
мои тяжкие страдания.
«Я от Вас бежала с Ченцовым, — писала Катрин, —
не трудитесь меня искать; я еще третьего
дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в
мое именье, на которое прошу Вас выслать мне все бумаги, потому что я желаю сама вступить в управление
моим состоянием.
— Барон, — сказала на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, — вы так были добры после смерти отца, что, я надеюсь,
не откажетесь помочь мне и в настоящие минуты: мужа
моего, как вот говорил мне Василий Иваныч… — и Катрин указала на почтительно стоявшего в комнате Тулузова, — говорил, что ежели пойдет
дело, то Ченцова сошлют.
А
мое тоже
дело старое: вертелась-вертелась на голых-то досках, —
не спится!..
— Написать вам следует, но, впрочем, я и сам до такой степени утомился с дороги и с хлопотами по
моему делу, что теперь вдруг и сказать
не могу!
— Но что же ваше
дело? — воскликнула Катрин. — Я с
моими тревогами и
не спросила вас об этом.
— Это уж
мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?..
Не отпуска же мне испрашивать?.. И черт его знает, когда он еще придет ко мне!..
— При Сусанне Николаевне я
не хотел говорить, чтобы
не встревожить ее; но вот что мне пришло в голову: если племянник
мой действительно стрелял в жену свою, так это уголовщина!.. Это покушение на убийство!..
Дело должно об этом начаться!..
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив
не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее
дело моей жизни,
не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена
моя, по своим мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я
не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она была принята в ложу!..
Увы,
не может
день вместить тоски
моей,
И ночь, мрачнейша ночь
не может быть сравненна
С страданьем тем, каким душа
моя сраженна!
Предчувствие
не обмануло Валерьяна: я в самом
деле погубила его
моей любовью; а теперь, напротив, я, Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы погубите меня вашей любовью!
— Да так!.. Что это?.. Во всем сомнение! — воскликнул с досадой Сверстов. — Егор же Егорыч —
не теряй, пожалуйста, нити
моих мыслей! — едет на баллотировку… Я тоже навяжусь с ним ехать, да там и явлюсь к Артасьеву… Так, мол, и так, покажите мне
дело об учителе Тулузове!..
— Ах, боже
мой! — воскликнул Артасьев, проворно выдергивая свою руку из рукава шубы. — Как я рад, как я рад; но я уезжаю по самонужнейшему
делу: у нас есть возможность завести при гимназии пансион, и все мы никак
не можем столковаться, как нам устроить это… Я через четверть часа непременно должен быть у губернского предводителя, и можете вообразить себе, какой тут важный вопрос! Вопрос, получат или нет воспитание несколько мальчиков!
— Если ты хочешь, то произошло, — начала она тихо, — но посуди ты
мое положение: Углаков, я
не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый
день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может
не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
— Тут, надеюсь, нас никто
не услышит, — начала та, — вчерашний
день муж
мой получил из нашей гадкой провинции извещение, что на него там сделан какой-то совершенно глупый донос, что будто бы он беглый с каторги и что поэтому уже начато
дело… Это бы все еще ничего, — но говорят, что донос этот идет от какого-то живущего у вас доктора.
— Однако донос
не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое
дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо знают — ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж
мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас,
не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
— Поэтому вы полагаете, что
мое дело с Тулузовым тоже семейное? — спросил он явно гневным голосом. — И как вам
не грех сравнивать Валерьяна с каким-то выходцем! Вместо того, чтобы оплакивать вашу ошибку, ваше падение, вы хотите закидать грязью хотя и безрассудного, но честного человека!..
—
Дело мое, о котором я буду теперь с тобой говорить, — продолжал, уже
не сидя величественно в кресле, а ходя беспокойными шагами по кабинету, Тулузов, — состоит в следующем глупом казусе: в молодости
моей я имел неосторожность потерять
мой паспорт…
— И всплывет-с,
не беспокойтесь! Кроме того-с, в общественных местах
не должно говорить о
делах, а вот лучше, — визжал член, проворно хватая со стоявшей на столе вазы фрукты и конфеты и рассовывая их по своим карманам, — лучше теперь прокатимся и заедем к одной
моей знакомой даме на Сретенке и у ней переговорим обо всем.
— Да, погубить, — повторила Сусанна Николаевна, — потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же
день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы
не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться
моим отчаянием!
— Я, к сожалению, с нынешним генерал-губернатором никогда
не сближался, по той причине, что он искони француз и энциклопедист; я же — масон, а потому мне ехать теперь к нему и говорить об
деле, совершенно меня
не касающемся, странно. Но я вместе с вами поеду к
моему другу Углакову, который очень хорош с князем.
К ней, конечно, пристали и мужчины, которым я говорю: «Вы, господа, конечно, можете разорвать меня на кусочки, но вам же после того хуже будет!» Это бы, конечно, их
не остановило; но, на счастие
мое, вышел Тулузов и говорит мне: «Я
не желаю вести этого
дела».
— Князь тут ни в чем
не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же
деле с управляющим его канцелярией, который родственник
моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость князя к Тулузову и за что? Тот объяснил, что князь главным образом полюбил Тулузова за ловкую хлебную операцию; а потом у него есть заступник за Тулузова, один из любимцев князя.
«Сверстов в Москве, мы оба бодрствуем;
не выпускайте и Вы из Ваших рук выслеженного нами волка. Вам пишут из Москвы, чтобы Вы все
дело передали в московскую полицию. Такое требование, по-моему, незаконно: Москва Вам
не начальство.
Не исполняйте сего требования или, по крайней мере, медлите Вашим ответом; я сегодня же в ночь скачу в Петербург; авось бог мне поможет повернуть все иначе, как помогал он мне многократно в битвах
моих с разными злоумышленниками!»
— Мне
не одному у него нужно быть, а с
моим деревенским доктором, который поднял и раскрыл
дело Тулузова и который по этому
делу имел даже предчувствие за несколько лет пред тем, что он и
не кто другой, как он, раскроет это убийство; а потому вы мне и ему устройте свидание у министра!
Конечно, ваше сиятельство, это была ошибка
моя, но ошибка невинная!» Маститый властитель, поверив, что это в самом
деле была невинная ошибка со стороны частного пристава, позволил ему остаться на службе, строго наказав ему, чтобы впредь подобных ошибок он
не делал.
— Для нас очень хорошо и полезно, что черт его унес… Ну, а
дела моего еще
не прислали сюда?
Аггей Никитич сам понимал, что он был виноват перед Егором Егорычем, но вначале он почти трусил ответить Марфину на вопрос того о
деле Тулузова, в котором Аггей Никитич смутно сознавал себя если
не неправым, то бездействовавшим, а потом и забыл даже, что ему нужно было что-нибудь ответить Егору Егорычу, так как пани Вибель, говоря Аггею Никитичу, что она уже его, сказала
не фразу, и потому можете себе представить, что произошло с
моим пятидесятилетним мечтателем; он ходил,
не чувствуя земли под собою, а между тем ему надобно было каждый вечер выслушивать масонские поучения аптекаря, на которых вместе с ним присутствовала пани Вибель, что окончательно развлекало и волновало Аггея Никитича.
Из всего этого читатель видит, как
мой мечтатель все ниже и ниже спускался в смысле служебного долга; но этим еще
не ограничилось: Аггей Никитич в этот же
день по этому пути так шагнул, что сам потом
не мог дать себе в том ясного отчета.
— Да, это правда, —
не отвергнула Миропа Дмитриевна, — но прежде всего мне желательно вам сказать, что я хоть и женщина, но привыкла делать эти
дела аккуратно и осмотрительно, а потому даю деньги под крепостные заемные письма, проценты обыкновенно беру вперед и, в случае неуплаты в срок капитала, немедленно подаю ко взысканию, и тут уж
мой должник меня
не упросит никакими отговорками и извинениями!
Супруге
моей, конечно, это был нож острый, потому что она находила службу исправника менее выгодною, и в отмщение за это каждый
день укоряла меня бедностью, а бедности, кажется, никакой
не должно было бы существовать: жалованье я получал порядочное, у нее было имение в Малороссии, дом в Москве, капитал довольно крупный, и всего этого ей было мало.
— Еще бы тебе
не видеть и
не слышать, когда ты только об этом и думаешь! Но вот что,
мое сокровище: я
не оставлю тебя здесь и увезу с собой в Москву; ты здесь окружена только тем, чего уж нельзя возвратить, а того, что ты желаешь видеть, нет около тебя. Кроме того, последнее твое видение может и сбыться: Терхов в самом
деле может умереть от тоски! — решилась уж немножко припугнуть сестру Муза Николаевна.