Неточные совпадения
Наш маленький господин, пробираясь посреди танцующих и немножко небрежно кланяясь на все стороны, стремился
к хозяину дома, который стоял на небольшом возвышении под хорами и являл из себя, по своему высокому росту, худощавому стану, огромным рукам, гладко остриженным волосам и грубой, как бы солдатской физиономии, скорее старого, отставного тамбурмажора [Тамбурмажор — старший барабанщик.],
чем представителя жантильомов [Жантильом — от франц. gentllhomme — дворянин.].
— Это уж их дело, а не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал,
что я христианин и масон, принадлежу
к такой-то ложе… Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
— А имеете ли вы сведения, как принято было ваше письмо? — допытывался у него предводитель, явно стремившийся более
к земным и конечным целям,
чем к небесным.
— Если так понимать, то конечно! — произнес уклончиво предводитель и далее как бы затруднялся высказать то,
что он хотел. — А с вас, скажите, взята подписка о непринадлежности
к масонству? — выговорил он, наконец.
— Наши с ma tante [тетушка (франц.).] дела — как сажа бела! — отвечал, захохотав, Ченцов. — Она вчера ждала,
что управляющий ее прибудет
к ней с тремя тысячами денег, а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и то больше померших волею божией, а не поваром приколотых.
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее при этом была так велика,
что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись
к Ченцову, проговорила...
— Нет! — успокоил ее Марфин. — И я сказал это
к тому,
что если хоть малейшее зернышко есть чего-нибудь подобного в вашей душе, то надобно поспешить его выкинуть, а то оно произрастет и, пожалуй, даст плоды.
— У вас, — начал он после короткого молчания, — наипаче всего развита фантазия; вы гораздо более способны прозревать и творить в области духа,
чем в области видимого мира; вы не склонны ни
к домовитости, ни
к хозяйству, ни
к рукодельям.
То,
что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти
к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту,
что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на
что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви
к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили,
что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Мазурка затянулась часов до четырех, так
что хозяин, севший после губернатора играть в пикет с сенаторским правителем дел и сыгравший с ним несколько королей, нашел наконец нужным выйти в залу и, махнув музыкантам, чтобы они перестали играть, пригласил гостей
к давно уже накрытому ужину в столовой, гостиной и кабинете.
Марфин так расписался,
что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но
к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
— Отче Антипий! — отнесся он
к нему. — Правда ли,
что вы каждый день вечером ходите в собор молиться тихвинской божией матери?
—
Что это за книжища?.. Очень она меня интересует! — сказал он, пододвигая
к себе книгу и хорошо зная, какая это книга.
Что слова Федора дура относились
к Ченцову, он это понял хорошо, но не высказал того и решился доехать дядю на другом, более еще действительном для того предмете.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с тем, чтобы
к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по тому поводу,
что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон,
что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая,
что это горы и пропасти, приставляли
к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до того вознегодовал на племянника,
что, вычеркнув его собственноручно из списка учеников ложи, лет пять после того не пускал
к себе на глаза; но когда Ченцов увез из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за то исключен из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
— Это несомненно,
что великий маг и волшебник Калиостро масон был, — продолжал между тем настоящую беседу Ченцов, — нам это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном; и он говорил,
что Калиостро принадлежал
к секте иллюминатов [Иллюминаты — последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748—1830), основавшего тайное общество в 1776 г.]. Есть такая секта?
Придумав и отменив множество способов
к исцелению во тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец
к заключению,
что веревки его разума коротки для такого дела, и
что это надобно возложить на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть.
«До каких высоких градусов достигает во мне самомнение, являет пример сему то,
что я решаюсь послать
к Вам прилагаемые в сем пакете белые женские перчатки.
Он уверял,
что Марфин потому так и любит бывать у Рыжовых,
что ему у них все напоминает первобытный хаос, когда земля была еще неустроена, и когда только
что сотворенные люди были совершенно чисты, хоть уже и обнаруживали некоторое поползновение
к грешку.
По большей части часов еще с четырех утра в нем появлялся огонек: это значило,
что адмиральша собиралась
к заутрени, и ее в этом случае всегда сопровождала Сусанна.
В то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом доме было несколько потише, потому
что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись больной, сидела в своей комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал
к Рыжовым. Дверь в комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец
к нему выглянула одна из горничных.
Между тем в Людмиле была страсть
к щеголеватости во всем: в туалете, в белье, в убранстве комнаты; тогда как Сусанна почти презирала это, и в ее спальне был только большой образ с лампадкой и довольно жесткий диван, на котором она спала; Муза тоже мало занималась своей комнатой, потому
что никогда почти не оставалась в ней, но, одевшись, сейчас же сходила вниз,
к своему фортепьяно.
Весьма естественно,
что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел
к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
—
Что такое может писать
к вам мой дядюшка? — спросил он с некоторым нетерпением.
Сбежав сверху, Людмила, взволнованная и пылающая, спросила горничных, где посланный от Марфина, и когда те сказали,
что в передней, она вышла
к Антипу Ильичу.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал и подбегал
к окну, из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно,
что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
Антип Ильич решительно недоумевал, почему барин так разгневался и отчего тут бог знает
что могут подумать. Егор Егорыч с своей стороны также не знал,
что ему предпринять.
К счастию, вошел кучер.
— Как всех барышень? — произнес окончательно опешенный Марфин. — А ты говоришь,
что видел барышню? — обратился он с укором
к Антипу Ильичу.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных
к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах,
что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так
что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря
что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе
к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают,
что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь,
чего я,
к удивлению моему, по делам совершенно не вижу… Кроме того, другие лица, не принадлежащие
к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
— Ставлю, потому
что он ради этого нами властвует, как воевода, приехавший
к нам на кормление.
— Не нюхаю! — отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув,
что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил,
что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения
к себе: «Вот кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им.
Что касается до правителя дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо,
что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то,
что Марфин даже не взглянул на него, войдя
к сенатору, как будто бы презирал,
что ли, его или был за что-то недоволен им.
— Он был у меня!.. — доложил правитель дел, хотя собственно он должен был бы сказать,
что городничий представлялся
к нему, как стали это делать, чрез две же недели после начала ревизии, почти все вызываемые для служебных объяснений чиновники, являясь
к правителю дел даже ранее,
чем к сенатору, причем, как говорили злые языки, выпадала немалая доля благостыни в руки Звездкина.
— Непременно со слов Крапчика! — подхватил сенатор. — Он, я вам говорю, какой-то злой дух для меня!.. Все,
что он мне ни посоветовал, во всем я оказываюсь глупцом!.. Я велю, наконец, не пускать его
к себе.
Правитель дел потупился, заранее уверенный,
что если бы Крапчик сию же минуту
к графу приехал, то тот принял бы его только
что не с распростертыми объятиями: очень опытный во всех мелких чиновничьих интригах, Звездкин не вполне понимал гладко стелющую манеру обхождения, которой держался его начальник.
Все это некоторые объясняли прямым источником из кармана сенатора, а другие — тем,
что к m-me Клавской одновременно со Звездкиным стали забегать разные чиновники, которым угрожала опасность по ревизии; но, как бы то ни было, в одном только никто не сомневался:
что граф был от нее без ума.
— Полноте,
что за мелочи! — возразила она ему убеждающим и нежным тоном. — Кого и
чего вы опасаетесь? Если не для дяди, так для меня заедемте
к нему, — я есть хочу!
Марфин влетел
к нему, по обыкновению, вихрем, так
что губернский предводитель немножко даже вздрогнул.
— Граф говорит,
что нет и
что он об губернаторе слышал много хорошего от людей, не принадлежащих
к вашей партии!
— Ну, вашей, моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому
что за пять минут перед сим, при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу,
что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили
к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
— Но вы в этом случае — поймите вы — совершенно сходитесь в мнениях с сенатором, который тоже говорит,
что я слишком спешу, и все убеждал меня,
что Петербург достаточно уже облагодетельствовал нашу губернию тем,
что прислал его
к нам на ревизию; а я буду там доказывать,
что господин граф не годится для этого, потому
что он плотоугодник и развратник, и
что его, прежде
чем к нам, следовало послать в Соловки
к какому-нибудь монаху для напутствования и назидания.
Катрин была уверена,
что божественный Ченцов (она иначе не воображала его в своих мечтах) явился собственно для нее, чтобы исполнить ее приказание приехать
к ним с утра, но расчет m-lle Катрин оказался при самом начале обеда неверен.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того,
что говорилось в кабинете, негромко велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на стол
к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
Как бы не зная,
что ему предпринять, он тоже вышел в маленькую гостиную и отнесся
к дочери...
Что-то вроде угрызения совести отозвалось в душе Ченцова: он, почти угадывая причину болезни дяди, в которой и себя отчасти считал виноватым, подумал было зайти
к Егору Егорычу, но не сделал этого, — ему стыдно показалось явиться
к тому в пьяном виде.