Неточные совпадения
— Это
уж их дело, а не мое! — резко перебил его Марфин. — Но я написал, что я христианин и масон, принадлежу к такой-то ложе…
Более двадцати лет исполняю в ней обязанности гроссмейстера… Между господами энциклопедистами и нами вражды мелкой и меркантильной не существует, но есть вражда и несогласие понятий: у нас, масонов, — бог, у них — разум; у нас — вера, у них — сомнение и отрицание; цель наша — устройство и очищение внутреннего человека, их цель — дать ему благосостояние земное…
— Третие-с, — продолжал советник все
более и
более с озлобленными глазами, — это
уж вы сами должны хорошо знать, и скажите, как он собирает оброк с своих мужиков? По слухам, до смерти некоторых засекал, а вы, земская полиция, все покрывали у него.
То, что он был хоть и совершенно идеально, но при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту, что он
уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть
более обыкновенного любезною с Марфиным.
Ченцова это еще
более взорвало, и он кинулся на неповинную
уж ни в чем толстую книгу.
Кузьмищево между тем все определеннее и определеннее обрисовывалось:
уже можно было хорошо различить церковь и длинное больничное здание, стоявшее в некотором отдалении от усадьбы; затем конский двор с торчащим на вышке его деревянным конем, а потом и прочие,
более мелкие постройки, окружающие каменный двухэтажный господский дом.
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак
уж не мог быть тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в том, что в душе его ныне горела иная,
более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
Не соображая
уже более ничего другого, она поспешно вошла в свою спальню, разбудила мужа и передала ему новость и записку Егора Егорыча.
Кроме того, Крапчика весьма порадовало признание дочери в том, что Ченцов не обожатель ее, следовательно, тут нечего было опасаться какого-нибудь большого скандала с Катрин, тем
более, что Ченцов теперь, как слышал о том Петр Григорьич, удрал за Людмилой, с которой этот развратник давно
уже вожжался.
— Если бы таких полковников у нас в военной службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря
уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще
более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
В внутренности храма Сусанну несколько поразило, что молящиеся все почти были чиновники в фрачных вицмундирах с черными бархатными воротниками и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами размещалась
уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с невинными кортиками при бедрах своих.
Под влиянием своего безумного увлечения Людмила могла проступиться, но продолжать свое падение было выше сил ее, тем
более, что тут
уж являлся вопрос о детях, которые, по словам Юлии Матвеевны, как незаконные, должны были все погибнуть, а между тем Людмила не переставала любить Ченцова и верила, что он тоже безумствует об ней; одно ее поражало, что Ченцов не только что не появлялся к ним
более, но даже не пытался прислать письмо, хотя, говоря правду, от него приходило несколько писем, которые Юлия Матвеевна, не желая ими ни Людмилу, ни себя беспокоить, перехватывала и, не читав, рвала их.
Ее начал серьезно лечить Сверстов, объявивши Егору Егорычу и Сусанне, что старуха поражена нервным параличом и что у нее все
более и
более будет пропадать связь между мозгом и языком, что
уже и теперь довольно часто повторялось; так, желая сказать: «Дайте мне ложку!» — она говорила: «Дайте мне лошадь!» Муза с самого первого дня приезда в Кузьмищево все посматривала на фортепьяно, стоявшее в огромной зале и про которое Муза по воспоминаниям еще детства знала, что оно было превосходное, но играть на нем она не решалась, недоумевая, можно ли так скоро после смерти сестры заниматься музыкой.
— А это, — воскликнул
уж и доктор, в свою очередь, — было бы признаком мелкой натуры, а у вас, слава богу, силы гиганта, — признаком глупой сентиментальности, которой тоже в вас нет! Людмила, как вы говорили, не полюбила вас и поэтому не должна была
более существовать для вас!
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и
уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только почернело еще
более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
— Они больны очень продолжительною болезнью — водяной, и около года
уже не выходят из своей комнаты, — проговорил, еще
более потупляясь, помощник почтмейстера.
Не видаясь
более с дядей и не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни хлеба, ни табаку, сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно
уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
К несчастию, к последнему-то способу Катрин была
более склонна, чем к первому, и не прошло еще года их свадьбе, как не оставалось
уже никакого сомнения, что Ченцов механически разговаривал с женой, механически слушал ее пение, механически иногда читал ей, но
уже не Боккачио и не Поль-де-Кока, а некоторые весьма скучные и бестолковые масонские сочинения из библиотеки Петра Григорьича, что он явно делал на досаду Катрин, потому что, читая, всегда имел ядовито-насмешливую улыбку и был несказанно доволен, когда супруга его, томимая скукой от такого слушания, наконец, начинала зевать.
Ченцов
уже более недели как уехал из Синькова, а вместе с ним пропала и Аксюша из Федюхина.
— Сторицею вознаградит и еще
более изольет на вас благодати, которую вы и без того
уже издавна в душе вашей имели!
Более всего, думаю, тут властвовало то душевное настроение, которое французы давно
уже назвали par depit, то есть чтобы из гнева и досады на мужа за его измену отплатить ему поскорее тем же.
Егор же Егорыч, в свою очередь, тоже опасаясь, чтобы не очень
уж расстроить Миропу Дмитриевну, не стал
более продолжать и, позвонив, приказал вошедшему Антипу Ильичу пригласить в гостиную Сусанну Николаевну, которая, придя и заметив, что Миропа Дмитриевна была какая-то растерянная, подсела к ней и начала расспрашивать, как той нравится после Москвы жизнь в губернском городе.
В собрании между тем происходил шум. Все
уже успели узнать, что вместо Тулузова Егор Егорыч пожертвовал пятьдесят тысяч на пансион, и когда губернский предводитель подошел к своему столу и объявил, что господин Тулузов отказался от баллотировки, то почти все закричали: «Мы желаем выбрать в попечители гимназии Марфина!» Но вслед за тем раздался еще
более сильный голос Егора Егорыча...
— Нет,
уж ты можешь покупать себе крепостных крестьян у кого тебе угодно, только не у меня… Я раз навсегда тебе сказала, что ни одной копейки не желаю
более проживать из состояния покойного отца.
— Значит это, тетенька: «Наливай мне вина! Но зачем же эта рубашка мешает тебе целовать мои красоты? Прочь ее, и прочь навсегда! У меня
уж нет
более стыдливости к тебе!»
— Как это возможно? — произнесла та с беспокойствам и вошла опять в комнату больной, но Юлия Матвеевна была почти в бессознательном состоянии, и с ней
уже начался предсмертный озноб: зубы ее щелкали, в лице окончательно подергивало все мускулы, наконец, стал, как говорится, и хоробрец ходить, а через несколько минут Юлии Матвеевны не стало
более в живых.
— Ну-с, — полувоскликнул на это
уже отец Василий, — такого освещения, сколько мне известно, не дано было еще никому, и скажу даже
более того: по моим горестям и по начинающим меня от лет моих терзать телесным недугам, я ни о чем
более как о смерти не размышляю, но все-таки мое воображение ничего не может мне представить определительного, и я успокоиваюсь лишь на том, во что мне предписано верить.
Антип Ильич, ничего
уже более не сказав, ушел своей медленной походкой от барина.
В кофейной Печкина вечером собралось обычное общество: Максинька, гордо восседавший несколько вдали от прочих на диване, идущем по трем стенам; отставной доктор Сливцов, выгнанный из службы за то, что обыграл на бильярде два кавалерийских полка, и продолжавший затем свою профессию в Москве: в настоящем случае он играл с надсмотрщиком гражданской палаты, чиновником еще не старым, который, получив сию духовную должность, не преминул каждодневно ходить в кофейную, чтобы придать себе, как он полагал,
более светское воспитание; затем на том же диване сидел франтоватый господин, весьма мизерной наружности, но из аристократов, так как носил звание камер-юнкера, и по поводу этого камер-юнкерства рассказывалось, что когда он был облечен в это придворное звание и явился на выход при приезде императора Николая Павловича в Москву, то государь, взглянув на него, сказал с оттенком неудовольствия генерал-губернатору: «Как тебе не совестно завертывать таких червяков, как в какие-нибудь коконы, в камер-юнкерский мундир!» Вместе с этим господином приехал в кофейную также и знакомый нам молодой гегелианец, который наконец стал
уж укрываться и спасаться от m-lle Блохи по трактирам.
По Москве раздавался благовест к обедне; прохожие благодаря свежему воздуху шли
более обыкновенного оживленной и быстрой походкой; даже так называемые ваньки-извозчики ехали довольно резво; но среди такого веселого дня вдоль Волхонки, по направлению к Конной площади, как
уже догадывается, вероятно, читатель, везли на позорных дрогах несчастного Лябьева в арестантской одежде, с повешенной на груди дощечкой, на которой было четко написано: «убийца».
Михаил Михайлыч Сперанский — увы! — был
уже более году записан Егором Егорычем в поминальнике.
Танцующих набралось довольно, пар до десяти, и две тому были причины: одна из них была та, что французская кадриль, как известно, нашим тяжеловатым северным натурам пришлась
более подходящею, чем другие резвые танцы, — в ней все могли выхаживать — старые и молодые, дрессированные в танцевальном искусстве и недрессированные; второй причиной оказалось то обстоятельство, что мужчины средних лет успели
уже сходить в буфет и, несколько воодушевившись там штритеровской водкой, подняли своих тяжеловесных дам с их седалищ.
— Это
уж слишком! — возразила Миропа Дмитриевна. — Я главным образом пришла к вам не затем, чтобы от вас слышать благодарность, а вас поблагодарить за ваши благодеяния нашему семейству и сказать, что мы теперь, конечно, не имеем
более права на то…
Сей верный камердинер не в первый
уже раз был за границей, и, некогда прожив с своим, тогда еще молодым, барином
более трех лет в Германии, он выучился даже говорить по-немецки.
Когда вам угодно было в первый раз убежать от меня, я объяснил себе ваш поступок, что вы его сделали по молодости, по увлечению, и когда вы написали мне потом, что желаете ко мне возвратиться, я вам позволил это с таким лишь условием, что если вы другой раз мне измените, то я вам не прощу того и не захочу
более своим честным именем прикрывать ваши постыдные поступки, ибо это
уж не безрассудное увлечение, а простой разврат.
Всю дорогу поручик старался выпытать у Аггея Никитича, что он дальше намерен предпринять; но тот отмалчивался, так как действительно чувствовал, что с ним происходит что-то неладное в смысле физическом и еще
более того в нравственном; он
уже ясно предчувствовал, что все это глупое и оскорбительное для него событие прекратит его поэтическое существование, которым он так искренно наслаждался последнее время, и что затем для него настанет суровая и мрачная пора.
— Да в тот же клуб, где ты
уже был и поиграл там, — заметила с легкой укоризной Муза Николаевна,
более всего на свете боявшаяся, чтобы к мужу не возвратилась его прежняя страсть к картам.