Неточные совпадения
Однажды — это было, когда Михайле Борисовичу стукнуло уже за шестьдесят — перед началом одной духовной церемонии кто-то заметил ему: «Ваше высокопревосходительство,
вы бы изволили сесть, пока служба
не началась»…
— Нынешней весной, если только Михайло Борисович
не увезет меня за границу, непременно приеду к
вам в Москву, непременно!.. — заключила она и, желая даже как бы физически поласкать племянника, свою маленькую и сморщенную ручку положила на его жилистую и покрытую волосами ручищу.
— Служить у
вас, ваше высокопревосходительство… — начал барон и снова
не докончил.
Вы совершенно справедливо как-то раз говорили, что нынче
не только у нас, но и в европейском обществе, человеку, для того, чтобы он был
не совершеннейший пошляк и поступал хоть сколько-нибудь честно и целесообразно, приходится многое самому изучить и узнать.
Во-первых, в Петербурге действительно меха лучше и дешевле; во-вторых, мне кажется, мы настолько добрые и хорошие знакомые, что церемониться нам в подобных вещах
не следует, и смею
вас заверить, что даже самые огромные денежные одолжения, по существу своему, есть в то же время самые дешевые и ничтожные и, конечно, никогда
не могут окупить тех высоконравственных наслаждений, которые иногда люди дают друг другу и которые я в такой полноте встретил для себя в вашем семействе.
За ваши посещения жены моей приношу мою искреннюю благодарность. О, как
вы глубоко подметили, что она от своего доброго, детского взгляда на жизнь неизлечима. Десять лет я будил и бужу в ней взгляд взрослой женщины и
не могу добудиться, и это одна из трагических сторон моей жизни.
— Это странно, — говорила Елена голосом, полным горести, — как
вы не могли послать Марфушу попросить у кого-нибудь десятка два полен!
—
Вы сделаете то, — продолжала Елена, и черные глаза ее сплошь покрылись слезами, —
вы сделаете то, что я в этаком холоду
не могу принять князя, а он сегодня непременно заедет.
— Да, вашим, но
не моим, а князь — мой знакомый,
вы это очень хорошо знаете, и я просила бы
вас не унижать меня в глазах его, — проговорила резко Елена.
—
Не о чем, видно,
вам плакать-то о более порядочном! — произнес он.
— А
вы за ушко его за это, за ушко!.. И в бога ведь, чай,
не верует?.. — шутил Елпидифор Мартыныч.
— К-х-ха! — начал он прежде всего с кашля. — Позвольте мне спросить:
не имел ли я удовольствия встречать
вас в доме графини Анны Юрьевны?
— Так
не угодно ли, я довезу
вас на своих конях? Я в эти именно страны и еду, — говорил Елпидифор Мартыныч, явно уже любезничая с ней.
— До вечера! — повторил тот, видимо, делая над собой страшное усилие, чтобы
не смотреть на Елену тоже неравнодушным оком. — А я книг много для
вас накупил: прикажете их ужо привезти к
вам? — присовокупил он.
— Но
вы так мало были у нас, что она, я думаю, просто
не успела этого сделать, — возразил князь.
— Но доктор, однако, был у
вас, а
не у княгини, — возразила Елена.
— Но дело
не в том-с. Перехожу теперь к главному, — продолжала Елена, — мы обыкновенно наши письма, наши разговоры чаще всего начинаем с того, что нас радует или сердит, — словом, с того, что в нас в известный момент сильней другого живет, — согласны
вы с этим?
— Поверьте
вы мне-с, — продолжала она милым, но в то же время несколько наставническим тоном, — я знаю по собственному опыту, что единственное счастье человека на земле — это труд и трудиться; а
вы, князь, извините меня, ничего
не делаете…
—
Вы не попробовали этого, уверяю
вас, а испытайте, может быть, и понравится, тем более, что княгине давно хочется переехать в Петербург: она там родилась, там все ее родные: Москву она почти ненавидит.
— Княгиня может ненавидеть Москву, но я все-таки
не поеду отсюда по одному тому, что в Москве
вы живете, — заключил князь, произнеся последние слова несколько тише, чем прочие.
— Нет, князь, ваша жизнь
не во мне заключается! — возразила Елена. — Мы с
вами птички далеко
не одного полета: я — бедная пташка, которой ни внутри, ни извне ничто
не мешает летать, как ей хочется, а
вы — аристократический орленок, привязанный многими-многими золотыми нитями к своей клетке.
— Никогда!.. Нисколько. Я вижу в
вас только человека,
не имевшего еще в жизни случая хорошо познакомиться с самим собой.
— Значит, такой, какой я есть в сущности, я
вам не нравлюсь? — произнес князь тихо.
— Ничего
вы не сделаете! — возразила ему Елена тоже негромко.
— Елпидифор, по крайней мере, тем хорош, — продолжала Анна Юрьевна, — что он раб и собачка самая верная и
не предаст
вас никогда.
«Несравненная Елена! Я желаю до сумасшествия видеть
вас, но ехать к
вам бесполезно; это все равно, что
не видеть
вас. Доверьтесь мне и приезжайте с сим посланным; если
вы не приедете, я
не знаю, на что я решусь!»
— И
не думает,
не думает нисколько! — воскликнула Елизавета Петровна. — Я затем
вам и говорю:
вы прямо им скажите, что я дело затею непременно!
— Я никому, кроме
вас, и
не смею сказать-с, — пробормотал Елпидифор Мартыныч, сильно сконфуженный таким оборотом дела.
— А мне-то
вы разве должны были говорить об этом, — неужели
вы того
не понимаете? — горячилась Анна Юрьевна. — Елена моя подчиненная, она начальница учебного заведения: после этого я должна ее выгнать?
— Нисколько, говорит мать… Кому же мне сказать о том? У князя я
не принят в доме… я
вам и докладываю. К-ха!
— У тебя связь с Еленой, но ты
не даешь ей ни копейки денег! Мне сегодня очень достоверный человек рассказал, que sa mere a envie de porter plainte centre vous [что ее мать намерена жаловаться на
вас (франц.).], — начала Анна Юрьевна прямо.
— Ах, я сама буду ездить,
вы не беспокойтесь, — проговорила Елизавета Петровна, принимая трепещущими руками деньги и вся краснея в лице от удовольствия.
— Он заметил, что
вам не нравятся его посещения, — отвечала Елена.
— Как же
вы не думали?
Вы стерегли нас, как я
не знаю что! — возразила ей Елена.
— Если в этом только, то пускай приезжает, я глаз моих
не покажу. Что, в самом деле, мне, старухе, с
вами, молодыми людьми, делать, о чем разговаривать?
— Непременно скажи, прошу тебя о том! — восклицала Елизавета Петровна почти умоляющим голосом. — Или вот что мы лучше сделаем! — прибавила она потом, как бы сообразив нечто. — Чтобы мне никак
вам не мешать, ты возьми мою спальную: у тебя будет зала, гостиная и спальная, а я возьму комнаты за коридором, так мы и будем жить на двух разных половинах.
— Благодарю! — сказала, проворно и почти насильно схватив его руку, Елизавета Петровна. — Я Елене
не говорила, и
вы не говорите, — прибавила она почти шепотом.
— Я это знаю очень хорошо! — возразила Елена. — Но она в таком только случае
не извинительна, когда кто прямо говорит: «Я
вас не люблю, а люблю другую!», а если говорят напротив…
— Это
не такая начальница; я
вас сближу несколько с нею. Пожалуйста, заедемте! — уговаривал князь.
— О, моя милая! — воскликнула Анна Юрьевна. — Зачем
вы это говорите?
Вы очень хорошо убеждены, что я решительно ничего
не делаю, как только сплю и ем.
— Но как же в жизни различить, кто идет по новым путям или по старым? — воскликнула Анна Юрьевна. — La vie n'est pas un champ [Жизнь
не поле (франц.).], где видно, что есть дорога или нет…
Вы говорите, моя милая, какую-то утопию!
—
Вы лучше других знаете, — продолжал князь, как бы желая оправдаться перед бароном, — что женитьба моя была решительно поступок сумасшедшего мальчишки, который
не знает, зачем он женится и на ком женится.
— К счастию, как и
вы, вероятно, согласитесь, — разъяснял князь, — из княгини вышла женщина превосходная; я признаю в ней самые высокие нравственные качества; ее счастие, ее спокойствие, ее здоровье дороже для меня собственного; но в то же время, как жену, как женщину, я
не люблю ее больше…
— Конечно, виноваты, потому что зачем
вы женились,
не узнав хорошенько девушки, — отвечал барон.
— Но княгиня, однако,
не разлюбила
вас?
—
Вы, мой милый Эдуард, — отвечал он, — вероятно
не знаете, что существует довольно распространенное мнение, по которому полагают, что даже уголовные преступления — поймите
вы, уголовные! —
не должны быть вменяемы в вину, а уж в деле любви всякий французский роман
вам докажет, что человек ничего с собой
не поделает.
— Я все-таки
не могу верить, чтобы могли между
вами существовать такие отношения, — проговорил он.
— Это что
вы делаете?.. Хвораете?.. А?..
Не стыдно ли
вам! — говорил он, целуя белую ручку княгини, и потом, сколь возможно стараясь потише, откашлянулся: — К-ха!.. Ну-с, где же и что же у
вас болит? — продолжал он, принимаясь, по обыкновению, щупать пульс.
— Но я
не через четыре месяца хочу это знать, а теперь же, — иначе я измучусь, умру, поймите
вы!
— Ну да,
не скажете! Женщина ведь
вы, сударыня, и поэтому сосуд слабый и скудельный!.. — заметил ей глубокомысленно Елпидифор Мартыныч.