Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь
не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что
вы выбрали его своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его жизни?
Вот если
вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «
Не так» или «
не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо
не только чудак «
не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте
вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что
не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Во взгляде его случалась странная неподвижность: подобно всем очень рассеянным людям, он глядел на
вас иногда в упор и подолгу, а между тем совсем
вас не видел.
— Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны
вам за дорогу, но
вас уж
не попросим входить вместе.
— Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше просит
вас всех, господа, у него откушать. У него в час,
не позже. И
вас также, — обратился он к Максимову.
— Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как
не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с
вами, Федор Павлович…
— А пожалуй;
вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович,
вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю
вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с
вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
— Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена.
Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так. Знаете, на Афоне, это
вы слышали ль,
не только посещения женщин
не полагается, но и совсем
не полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек, телушечек…
— Старец Варсонофий действительно казался иногда как бы юродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого
не бивал, — ответил монашек. — Теперь, господа, минутку повремените, я о
вас повещу.
— Федор Павлович, в последний раз условие, слышите. Ведите себя хорошо,
не то я
вам отплачу, — успел еще раз пробормотать Миусов.
— Но ведь
вы по крайней мере
не король, — пробормотал, сразу
не удержавшись, Миусов.
Я за ним, кричу: «Да, да,
вы исправник, а
не Направник!» — «Нет, говорит, уж коль сказано, так, значит, я Направник».
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А
вы ее щекотали?»
Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Я шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый;
не спорю, что и дух нечистый, может, во мне заключается, небольшого, впрочем, калибра, поважнее-то другую бы квартиру выбрал, только
не вашу, Петр Александрович, и
вы ведь квартира неважная.
— Федор Павлович, это несносно! Ведь
вы сами знаете, что
вы врете и что этот глупый анекдот неправда, к чему
вы ломаетесь? — дрожащим голосом проговорил, совершенно уже
не сдерживая себя, Миусов.
— Я
вам, господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот как рассказывал, а прежде никогда и в голову
не приходило.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь
вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я
не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
—
Не беспокойтесь, прошу
вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять в кресла. — Будьте спокойны, прошу
вас. Я особенно прошу
вас быть моим гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
— Убедительно и
вас прошу
не беспокоиться и
не стесняться, — внушительно проговорил ему старец… —
Не стесняйтесь, будьте совершенно как дома. А главное,
не стыдитесь столь самого себя, ибо от сего лишь все и выходит.
Знаете, благословенный отец,
вы меня на натуральный-то вид
не вызывайте,
не рискуйте… до натурального вида я и сам
не дойду.
Вы меня сейчас замечанием вашим: «
Не стыдиться столь самого себя, потому что от сего лишь все и выходит», —
вы меня замечанием этим как бы насквозь прочкнули и внутри прочли.
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, так вот «давай же я и в самом деле сыграю шута,
не боюсь ваших мнений, потому что все
вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
— Сами давно знаете, что надо делать, ума в
вас довольно:
не предавайтесь пьянству и словесному невоздержанию,
не предавайтесь сладострастию, а особенно обожанию денег, да закройте ваши питейные дома, если
не можете всех, то хоть два или три. А главное, самое главное —
не лгите.
Это
вы так хорошо сказали, что я и
не слыхал еще.
Именно, именно я-то всю жизнь и обижался до приятности, для эстетики обижался, ибо
не токмо приятно, но и красиво иной раз обиженным быть; — вот что
вы забыли, великий старец: красиво!
— Ничего подобного во всех Четьих-Минеях
не существует. Про какого это святого,
вы говорите, так написано? — спросил иеромонах, отец библиотекарь.
— Никогда я
вам этого
не рассказывал, я с
вами и
не говорю никогда вовсе.
— Правда,
вы не мне рассказывали; но
вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым
вы потрясли мою веру, Петр Александрович.
Вы не знали о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович,
вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
— Простите, господа, что оставляю
вас пока на несколько лишь минут, — проговорил он, обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А
вы все-таки
не лгите, — прибавил он, обратившись к Федору Павловичу с веселым лицом.
— А это, — проговорил старец, — это древняя «Рахиль плачет о детях своих и
не может утешиться, потому что их нет», и таковой
вам, матерям, предел на земле положен.
К кому ж он придет, коль
вас вместе, отца с матерью,
не найдет?
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… —
не договорила она от волнения. — О, я понимаю, что
вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и как
не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
И
вы хотите, чтобы мы
не беспокоили
вас, могли
не лететь сюда,
не благодарить? Lise, благодари же, благодари!
— Катерина Ивановна присылает
вам чрез меня вот это, — подала она ему маленькое письмецо. — Она особенно просит, чтобы
вы зашли к ней, да поскорей, поскорей, и чтобы
не обманывать, а непременно прийти.
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно надо
вас видеть… зачем? Конечно
не знаю, но она просила как можно скорей. И
вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что он
не пойдет, он спасается. Экой, экой
вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что
вы прекрасный, вот что мне приятно
вам теперь сказать!
—
Вы и нас забыли, Алексей Федорович,
вы совсем
не хотите бывать у нас: а между тем Lise мне два раза говорила, что только с
вами ей хорошо.
— О нет, нет, Бог
вас у нас
не отнимет,
вы проживете еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и чем
вы больны?
Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я
вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда
не могли
вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О, как
вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. —
Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж
вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз
вас видеть, то выслушайте всё, что я
вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте,
вы целитель,
вы знаток души человеческой; я, конечно,
не смею претендовать на то, чтобы
вы мне совершенно верили, но уверяю
вас самым великим словом, что я
не из легкомыслия теперь говорю, что мысль эта о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Если же
вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего
не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
—
Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как
вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда
вам рассказывала о том, что
не выдержу неблагодарности.
Вы мне подсказали меня,
вы уловили меня и мне же объяснили меня!
Если
не дойдете до счастия, то всегда помните, что
вы на хорошей дороге, и постарайтесь с нее
не сходить.
Жалею, что
не могу сказать
вам ничего отраднее, ибо любовь деятельная сравнительно с мечтательною есть дело жестокое и устрашающее.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда
вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия,
вы не только
не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю
вам это,
вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа,
вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Простите, что пробыть
не могу с
вами долее, ждут меня.
— А ее и любить
не стоит. Я видел, как она все время шалила, — шутливо произнес старец. —
Вы зачем все время смеялись над Алексеем?
Разве
вы его
не пускаете: ведь мы же знаем, что он везде ходит.