Неточные совпадения
— Такие чувства
вам, конечно, делают честь, и, без сомнения,
вам есть чем гордиться; но я бы на вашем месте все-таки
не очень праздновал, что незаконнорожденный… а
вы точно именинник!
Женщина, то есть дама, — я об дамах говорю — так и прет на
вас прямо, даже
не замечая
вас, точно
вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль метет; каково идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону,
не то и в нос и в рот она
вам пять фунтов песку напихает.
— Какой
вы, князь, расслабленный! И точно у
вас у самих дети. Ведь у
вас нет детей и никогда
не будет.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере могу быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как
вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
— Как, как
вы сказали? — привязался я, —
не от всякого можно… именно так!
Не всякий стоит, чтобы на него обращать внимание, — превосходное правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу.
Вы, князь, говорите иногда премилые вещи.
— Нисколько. Признаюсь, сначала, с первых разов, я был несколько обижен и хотел
вам самим сказать ты, но увидал, что глупо, потому что
не для того же, чтоб унизить меня,
вы мне ты говорите?
— Так
вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe! князь
не знал, что Катерина Николаевна сегодня будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к
вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Мне ужасно нравится, сударыня, что
вы так надменны и величественны: были бы
вы посмирнее,
не было бы такого удовольствия.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы
вы в самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я, может быть,
не рассердился, потому что
вы — моя жертва, моя, а
не его.
Ощущение было вроде как перед игорным столом в тот момент, когда
вы еще
не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу уйду — моя воля».
— Ах, как жаль! а
вы бы
не уступили?
— Помилосердуйте, да ведь это — дрянной старый альбом, кому он нужен? Футляр в сущности ведь ничего
не стоит, ведь
вы же
не продадите никому?
— Я бы должен был спросить двадцать пять рублей; но так как тут все-таки риск, что
вы отступитесь, то я спросил только десять для верности.
Не спущу ни копейки.
— Где спрос, там и рынок;
не спроси
вы, — за сорок копеек
не продал бы.
— Но если
вам доказано логически, математически, что ваш вывод ошибочен, что вся мысль ошибочна, что
вы не имеете ни малейшего права исключать себя из всеобщей полезной деятельности из-за того только, что Россия — предназначенная второстепенность; если
вам указано, что вместо узкого горизонта
вам открывается бесконечность, что вместо узкой идеи патриотизма…
— Э! — тихо махнул рукой Крафт, — я ведь сказал
вам, что тут
не патриотизм.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею
вам не скажу ни за что, но я
вас, напротив, с вашей же точки спрошу, —
не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем
вы все, вместе взятые!
Позвольте-с: у меня там жену уведут; уймете ли
вы мою личность, чтоб я
не размозжил противнику голову?
— Нет, просто Долгорукий, сын бывшего крепостного Макара Долгорукого и незаконный сын моего бывшего барина господина Версилова.
Не беспокойтесь, господа: я вовсе
не для того, чтобы
вы сейчас же бросились ко мне за это на шею и чтобы мы все завыли как телята от умиления!
—
Вы с меня много спрашиваете. Мне кажется, этот человек способен задать себе огромные требования и, может быть, их выполнить, — но отчету никому
не отдающий.
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте, что
вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что
вы, может быть,
не знаете…
— Васин! — вскричал я, —
вы меня радуете! Я
не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь тому, как можете
вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий, — как можете
вы со мной идти и говорить так просто и вежливо, как будто ничего
не случилось!
— Я три года молчал, я три года говорить готовился… Дураком я
вам, разумеется, показаться
не мог, потому что
вы сами чрезвычайно умны, хотя глупее меня вести себя невозможно, но подлецом!
— Да, несомненно! Скажите,
не презираете
вы меня втайне за то, что я сказал, что я незаконнорожденный Версилова… и похвалился, что сын дворового?
—
Вы слишком себя мучите. Если находите, что сказали дурно, то стоит только
не говорить в другой раз;
вам еще пятьдесят лет впереди.
— Позвольте, Крафт,
вы сказали: «Заботятся о том, что будет через тысячу лет». Ну а ваше отчаяние… про участь России… разве это
не в том же роде забота?
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем
не тем голосом, с недоумением смотря на меня, — я
вас зазвал по делу и между тем… Ради Бога, извините.
— Если
вы в этом случае сами
не находите, как поступить, то что же я могу
вам присоветовать?
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю
вас, многое мне открыла, сказала мне, что
вы, и только один
вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я
вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит.
Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю
вас сказать мне всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна
вам не передала всего сама; она могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает, может быть, больше меня.
— Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто
не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я же знаю, что
вы тогда сами были в Эмсе…
— Я всего
не застал, но что знаю, пожалуй, расскажу охотно; только удовлетворю ли
вас?
—
Вы думаете, она
не нашла у Марьи Ивановны? — спросил я, имея свою мысль.
— Если Марья Ивановна
не открыла ничего даже
вам, то, может быть, у ней и нет ничего.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от
вас все-таки
не узнаю вполне. Остается одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.
— Прощайте, Крафт! Зачем лезть к людям, которые
вас не хотят?
Не лучше ли все порвать, — а?
— Какой
вы час во дню больше любите? — спросил он, очевидно меня
не слушая.
—
Вы уверяете, что слышали, а между тем
вы ничего
не слышали. Правда, в одном и
вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Мне скажут: все это мечты,
вы не знаете улицы, и
вас с первого шага надуют.
Ну есть ли возможность представить себе, что при беспрерывном упорстве, при беспрерывной зоркости взгляда и беспрерывном обдумывании и расчете, при беспредельной деятельности и беготне,
вы не дойдете наконец до знания, как ежедневно нажить лишний двугривенный?
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для
вас? Блажен, кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только
не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу на память.
— Я, конечно,
не могу
не почувствовать, если
вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал «здравствуйте, мама», чего прежде никогда
не делал, — нашел я наконец нужным ей заметить.
— Ничего я и
не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую
вас;
вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были
вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Так
не сказал же и
вам, мама! — воскликнул я. — Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?
— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть, хотя
не понимаю, зачем
вы связали это с работой? А что
не работать нельзя, когда денег нет, — сами знаете.
— Я всегда сочувствовала
вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль.
Не осердитесь, Андрей Петрович.
— Конечно,
вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б
вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем,
не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно,
не обошел бы их в своем завещании.
— Я
вас попрошу никогда
не делать мне подобных предложений, — рванул я вдруг.
—
Вы говорите,
не проси денег, а по вашей же милости я сделал сегодня подлость:
вы меня
не предуведомили, а я стребовал с него сегодня жалованье за месяц.