Неточные совпадения
Недобрых слухов до Марка Данилыча никто довести не
смел. Человек был крутой, властный — не ровен час, добром от него не отделаешься. Но дошли, добежали
те слухи до Дарьи Сергевны.
— Это еще не беда, —
заметил Смолокуров. — Разница меж нами не великая —
та же стара вера, что у них, что у нас. Попов только нет у них, так ведь и у нас были да сплыли.
«И
то еще я
замечал, — говорил он, — что пенсионная, выйдя замуж, рано ли поздно, хахаля заведет себе, а не
то и двух, а котора у мастерицы была в обученье, дура-то дурой окажется, да к
тому же и злобы много накопит в себе…» А Макрина тотчáс ему на
те речи: «С мужьями у таких жен, сколько я их ни видывала, ладов не бывает: взбалмошны, непокорливы, что ни день,
то в дому содом да драна грамота, и таким женам много от супружеских кулаков достается…» Наговорившись с Марком Данилычем о таких женах и девицах, Макрина ровно обрывала свои россказни, заводила речь о стороннем, а дня через два опять, бывало, поведет прежние речи…
— А ведь не даст он, собака, за простой ни копеечки, не
то что нам, а и
тем, кто его послушал, по местам с первого слова пошел, —
заметил один рабочий.
Украдкой
мечет Самоквасов на Дуню страстные взоры, а сам
то и дело оглядывается, не
заметил бы отец.
— К чаю милости просим, — отвечал тучный лысый купчина и приказал половому: — Тащи-ка, любезный, еще шесть парочек. Да спроси у хозяина самого наилучшего лянсину. Не
то,
мол, гости назад отошлют и денег копейки не заплатят.
— Без
того нельзя, —
заметил Смолокуров.
Хоть Марко Данилыч негодовал на Меркулова за
то, что с колонистами водится и ходит в кургузой одеже, но на богатом Веденееве будто не
замечал ее…
— Подь-ка, в самом деле, Митенька, — ласково пропищал Седов. —
Пометь, в самом деле, стерлядок-то, да и прочую рыбу подбери… При тебе бы повар и заготовку сделал… А
то в самом деле плутоват здесь народ-от…
— Оттого и пошла теперь молодежь глаза протирать родительским денежкам… Не
то, что в наше время, —
заметил Сусалин.
Но вслух о
том заикнуться не
смел, зная, как дорог был дом на мельнице старухе, его матери.
— Принимаем-с, — с веселой усмешкой ответил Петр Степаныч. — Значит, из моей воли никто не
смей выходить. Это оченно прекрасно!.. Что кому велю,
тот, значит,
то и делай.
— Шабаш! — крикнул Самоквасов. Не хотел он, чтоб песенники продолжали старинную песню про
то, как на лежавшее в степи тело белое прилетали три пташечки: родна матушка, сестра да молода вдова. Пущай,
мол, подумает Авдотья Марковна, что про иное диво чудное в песне пелося — пущай догадается да про себя хоть маленько подумает.
— Что ж из
того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по
той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда будет на Меркулова-то глаза поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч. Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои,
мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
Был
тот приказчик
смел и отважен, был бранчив, забиячлив и груб.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на
то Татьяна Андревна, хоть и
заметила, что Наташина хворь была притворная, напущенная.
А
та пристань, окроме весны, всегда мелководна, летом лишь мелким судам к ней подходить неопасно, дощаник да ослянка еще могут стоять в ней с грехом пополам, а другая посудина как раз на
мель сядет.
— Ну и пошлю, — сказал Меркулов. — А работу бросать у меня не
смей, не
то я сейчас же в город за расправой. Эй, лодку!..
— Вот это уж нехорошо, —
заметила Татьяна Андревна. — Грех!.. Божьих угодников всуе поминать не следует. И перед Богом грех, и люди за
то не похвалят… Да… Преподобный Никита Сокровенный великий был угодник. Всю жизнь в пустыне спасался, не видя людей, раз только один Созонт диакон его видел. Читал ли ты, сударь, житие-то его?
А Татьяна Андревна и не
заметила того. Совсем уж своим считала она Дмитрия Петровича.
— Оно, конечно, может, и врут, — согласился Василий Петрович. — Однако ж вот я и сам
замечал, что Сергей почти совсем отстал от Божьей церкви, да и
те, что с ним в лесу живут, тоже редко в храм Господень заглядывают.
— До последней капельки. Одна ведь только она была. При ней пошло не
то житье. Известно, ежели некому добрым хозяйством путем распорядиться, не
то что вотчина, царство пропадет. А ее дело девичье. Куда же ей? Опять же и чудит без меры. Ну и пошло все врознь, пошло да и поехало. А вы,
смею спросить, тоже из господ будете?
— Ради тебя, ради твоей же пользы прошу и
молю я тебя, — говорила игуменья. — Помнишь ли тогда на Тихвинскую, как воротились вы с богомолья из Китежа, о
том же я с тобой беседовала? Что ты сказала в
ту пору? Помнишь?..
«Ведай, Флена Васильевна, что ты мне не токмо дщерь о Господе, но и по плоти родная дочь.
Моли Бога о грешной твоей матери, а покрыет он, Пресвятый, своим милосердием прегрешения ея вольные и невольные, явные и тайные. Родителя твоего имени не поведаю, нет тебе в
том никакой надобности. Сохрани тайну в сердце своем, никому никогда ее не повеждь. Господом Богом в
том заклинаю тебя. А записку сию
тем же часом, как прочитаешь, огню предай».
Расставив рядами деревянные чурки,
мечут в них издали палками; кто больше сшиб,
тот и выиграл.
— Придумать не могу, чем мы ему не угодили, — обиженным голосом говорила она. — Кажись бы, опричь ласки да привета от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье… Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не
смей… Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки… Ну да Господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с
того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло… А все-таки обидно…
— Полно, родная, перестань убиваться, — любовно молвил он ей, положив руку на ее плечо. — Бог не без милости, не унывай, а на него уповай. Снова пошлет он тебе и хорошую жизнь и спокойную. Молись, невестушка, молись милосердному Господу — ведь мы к нему с земной печалью, а он, свет, к нам с небесной милостью. Для
того и не моги отчаиваться, не
смей роптать.
То знай, что на каждого человека Бог по силе его крест налагает.
«Безотменно купи, — трещала она, — да скажи брательнику-то, ягодки,
мол, из самого
того леску, куда он, подростком будучи, спасаться ходил, — верь мне, по вкусу придутся».
В
той волости исстари велся обычай опекунов к сиротам назначать из посторонних, потому что сродники чересчур уж
смело правят именьем малолетних, свои, дескать, люди, после сочтемся.
Придет двадцать пятое августа, отпоют у флагов молебен, спустят их в знак окончания вольного торга и с
той минуты уплат начнут требовать, а до
тех пор никто не
смей долга спрашивать, ежели на векселе глухо написано: «Быть платежу у Макарья…» С
того дня по всей ярманке беготня и суетня начинаются.
Кой-кто из проходивших остановился поглазеть на даровую «камедь». Хохотом ободряли прохожие пирожника… и это совсем взбесило Марко Данилыча. К счастью, городовой, считавший до
тех пор ворон на другой стороне улицы, стал переходить дорогу,
заметив ухмылявшуюся ему востроглазую девчонку, должно быть коротко знакомую со внутренней стражей.
Так кормятся миршенцы, но у них, как и везде, барыши достаются не рабочему люду, а скупщикам да хозяевам точильных мельниц, да
тем еще, что железо сотнями пудов либо пеньку сотнями возов покупают. Работая из-за низкой платы, бедняки век свой живут ровно в кабале, выбиться из нее и подумать не
смеют.
— И
того не будет, матушка, десятка не наберется, —
заметил Марко Данилыч.
А ежели Субханкулов скажет, что Мокея Данилыча надо у самого хана выкупить, а он дешево своих рабов не продает, так вы молвите ему: а как же,
мол, ты, Махметушка, два года
тому назад астраханского купеческого сына Махрушева Ивана Филипыча с женой да с двумя ребятишками у хана за сто, за двести тиллэ выкупил?
— Ни вечером на сон грядущий, ни поутру, как встанет, больше трех поклонов не кладет и
то кой-как да таково неблагочестно. Не раз я говорила ей, не годится,
мол, делать так, а она ровно и не слышит, ровно я стене говорю. Вам бы самим, Марко Данилыч, с ней поговорить. Вы отец, родитель, ваше дело поучить детище. Бог взыщет с вас, ежели так оставите.
Пиры бывали чуть не каждый день, охоты
то и дело, и никто из соседей-помещиков, никто из городских чиновников даже помыслить не
смел отказаться от приглашения гостеприимного и властного хлебосола.
— Руки коротки — сюда не досягнут, —
заметила Матренушка. — Ты
то пойми, под чьей защитой будешь жить. Господа-то ведь сильней твоего дяди.
— Пора бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да в Сионское море пустить, — радостно сказал он Пахому. — Вот уж больше шести недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил души на Божьем кругу… Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в Луповицы… Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе,
мол, дело затеял ты, старик Семенушка очень, дескать,
тому радуется…
Молите меня, отца, и будьте мне верны до конца, за
то не лишу вас золотого венца…
Катеньку
поместили в комнате возле Вареньки и Дуни. Все вечера девушки втроем проводили в беседах, иной раз зайдет, бывало, к ним и Марья Ивановна либо Варвара Петровна. А день весь почти девушки гуляли по́ саду либо просиживали в теплице; тогда из богадельни приходили к ним Василиса с Лукерьюшкой. Эти беседы совсем почти утвердили колебавшуюся Дуню в вере людей Божиих, и снова стала она с нетерпеньем ждать
той ночи, когда примут ее во «святый блаженный круг верных праведных». Тоска, однако, ее не покидала.
Заметно было, что Смолокурову пришла смертная охота разозлить Орошина, чтоб ушел он из беседы. Орошин не
замечал того.
И рвет и
мечет, на кого ни взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался на работников, будто они виноваты, что печи дымят. Кричит, лютует,
то на
того,
то на другого кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и закричали задорно в один голос: «Расчет давай, одного часа не хотим работать у облая».
Придет опять весенняя бескормица, и они густыми толпами повалят к
тому же хозяину, слезно станут просить и
молить о работе, в ногах будут у него валяться и всеми святыми себя заклинать, что и тихи-то они, и смирны-то, и безответны, а пришла новая осень — сиволапый уж барином глядит, и лучше не подступайся к нему.
— Они Богу молятся за мир христианский, —
заметила жена удельного головы. — Нам-то самим как молиться?.. Дело непривычное, неумелое. У нас и делá, и заботы, и все, а пуще всего не суметь нам Бога за грехи умолить, а матушки, Христос их спаси, на
том уж стоят — молятся как следует и
тем творят дело нашего спасения.
Молила, просила Дарья Сергевна Аграфену Петровну съездить за ней в Луповицы, слегка намекнув об опасности для Дуни, у тех-де господ завелась какая-то тайная вера,
та, что в народе слывет фармазонскою, и боязно ей, чтобы Дуню они туда не своротили.
— Ох, искушение, — тихонько молвил Василий Борисыч и, склонив головушку, пошел медленными стопами творить тестеву волю. С
той поры как Патап Максимыч уверился, что от рогожского посла все одно что от козла — ни шерсти, ни молока, Василий Борисыч, кроме насмешек, ничего не слыхал от него. И пикнуть не
смел перед властным тестем.
— Праздных слов здесь не
смей говорить, — унимала визжавшую Иларию Матренушка. — Не твоего ума это дело. Слушай
тех, кто тебя поразумней, слушай, матушка, да смиряй себя.
А он-то, родимый, будто и не
замечал того, всегда был ласков и приветлив ко мне, больше всего на свете любил меня!..
Совсем, по-видимому, бесчувственная и ко всему равнодушная, Дуня страдала великим страданьем, хоть не
замечали того. Все скрыла, все затаила в себе, воссиявшие было ей надежды и нежданное разочарованье, как в могилу она закопала. С каждым днем раздражалась Дуня больше и больше, а сердце не знало покоя от тяжелых неотвязных дум.
— Получила, но после великого собора. А на этом соборе она уж изменилась, — сказала Марья Ивановна. — Я сидела возле нее и
замечала за ней. Нисколько не было в ней восторга; как ни упрашивали ее — не пошла на круг. С
тех пор и переменилась… Варенька говорила с ней. Спроси ее.