Неточные совпадения
—
Был кто за рыбой? — отрывисто спросил Василья Фадеева Смолокуров, не
поднимая глаза с бумаги и взглядом даже не отвечая на отдаваемые со всех сторон ему поклоны.
— Что ж из того, что доверенность при мне, — сказал Зиновий Алексеич. — Дать-то он мне ее дал, и по той доверенности мог бы я с тобой хоть сейчас по рукам, да боюсь, после бы от Меркулова не
было нареканья… Сам понимаешь, что дело мое в этом разе самое опасное. Ну ежели продешевлю, каково мне тогда
будет на Меркулова-то глаза
поднять?.. Пойми это, Марко Данилыч.
Будь он мне свой человек, тогда бы еще туда-сюда; свои, мол, люди, сочтемся, а ведь он чужой человек.
— Видишь! — вскликнул он, входя к Меркулову и
поднимая кверху бутылку. — Стоит только захотеть, все можно доспеть!.. Холодненького не достал — так вот хоть этой немецкой кислятиной поздравлю друга любезного… Ай, батюшки!.. Как же это?.. Посудины-то нет… Из чего пить-то станем?.. А!.. Нашел!
Шуршит тяжелое, плотное шелковое платье.
Поднял Никита Федорыч голову… Вся в черном, стройная станом, величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему сходит с лестницы Марья Ивановна… Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным взором… Что-то таинственное, что-то чарующее
было в том взоре… Узнала, должно
быть, пароходного спутника — улыбнулась строгой, холодной улыбкой… И затем медленно мимо прошла.
В то самое время, когда, утомленный путем, Самоквасов отдыхал в светелке Ермила Матвеича, Фленушка у Манефы в келье сидела. Печально поникши головой и облокотясь на стол, недвижна
была она: на ресницах слезы, лицо бледнехонько, порывистые вздохи трепетно
поднимают высокую грудь. Сложив руки на коленях и склонясь немного станом, Манефа нежно, но строго смотрела на нее.
Любо мне
было дурачить его, на смех
поднимать, надо всяким его словом подтрунивать…
В самом деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка не могла идти, а мать не в силах
была поднять ее.
Про
былую тяжбу из-за пустошей миршенцы якимовским словом не поминали, хоть Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор глаза им по-прежнему мозолили. Никому на ум не вспадало, во сне даже не грезилось
поднимать старые дрязги — твердо помнили миршенцы, сколько бед и напастей из-за тех пустошей отцами их принято, сколь долго они после разоренья по миру ходили да по чужим местам в нáймитах работали. Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу на старых дрождях.
— А ты ухай, да не бухай, — с наглой усмешкой молвил Прожженный. — Убрать
поспеешь, а ежели вздумаешь уши навостривать, так я их тебе засвечу, — прибавил он,
поднимая увесистый кулак.
И молебны-то
пели, и образа-то
поднимали, и по полям со крестами ходили, и попов
поили, кормили, — а все Господь не шлет дождичка, что хочешь делай…
Только что кончили эту псáльму, по знаку Николая Александрыча все вскочили с мест и бросились на средину сионской горницы под изображение святого духа. Прибежал туда и блаженный Софронушка.
Подняв руки кверху и взирая на святое изображение, жалобным, заунывным
напевом Божьи люди запели главную свою песню, что зовется ими «молитвой Господней».
И вдруг смолк. Быстро размахнув полотенцем, висевшим до того у него на плече, и потрясая пальмовой веткой, он, как спущенный волчок, завертелся на пятке правой ноги. Все, кто стоял в кругах, и мужчины, и женщины с кликами: «
Поднимайте знамена!» — также стали кружиться, неистово размахивая пальмами и полотенцами. Те, что сидели на стульях, разостлали платки на коленях и скорым плясовым
напевом запели новую песню, притопывая в лад левой ногой и похлопывая правой рукой по коленям.
Поют...
— Не сходней ли
будет вам, Никита Федорыч, келейно с кем-нибудь сделаться? — умильным голосом заговорил Марко Данилыч. — А то эти объявления да газеты!.. Первое дело — расходы, а другое, что вас же могут нá смех
поднять.
Онисим Самойлыч вышел из себя,
поднял палку.
Быть бы непременно побоищу, если б вошедший приказчик Доронина не сказал, что господа проснулись.
«Надо
будет повидать татарина, — подумал Марко Данилыч, укладывая дорогие подарки, купленные для Дуни. — Дорого запросит, собака!.. Хлябин говорит, меньше тысячи целковых нельзя!.. Шутка сказать!.. На улице не
подымешь!.. Лучше б на эту тысячу еще что-нибудь Дунюшке купить. Ну, да так уж и
быть — пойду искать Махметку».
— Из-за того, что он беспомощен! По-человеческому, Михайло Васильич, надо так, —
подняв голову и выпрямясь всем станом, сказал Патап Максимыч. — А ежели мне Господь такую же участь сготовил? Горько ведь
будет, когда обросят меня и никто не придет ни с добрым словом, ни с добрым делом!..
Сказала и без чувств упала наземь.
Подняли ее, положили на диванчик возле Дуни. Тяжело дышала Варенька. Из высоко и трепетно поднимавшейся груди исходили болезненные, жалобные стоны. Всю ее сводило и корчило в судорогах. Марья Ивановна бережно прикрыла ее покровцем. Но из других, бывших в сионской горнице, никто не встревожился ее припадком. Все
были рады ему. С набожным восторгом говорили хлысты...
— Глаз не смею
поднять… — задыхающимся, дрожащим голосом промолвил Самоквасов. — Глупость
была моя, и теперь должен за нее век свой мучиться да каяться.
Немало нужно
было времени, чтобы
поднять на ноги токарей и красильщиков, не сразу они оделись.
Подходили они к пароходному трапу, и ни одного человека кругом их не
было. Патап Максимыч
поднял увесистый кулак сокрушить бы супротивника, а из головы Алексея не выходили и прежде смущавшие его слова внутреннего голоса: «От сего человека погибель твоя».
Неточные совпадения
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то
поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что
будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Закон
был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновенною краткостью. На другой день, идя на базар, глуповцы
подняли с полу бумажки и прочитали следующее:
Но солдатики в трубы трубили, песни
пели, носками сапогов играли, пыль столбом на улицах
поднимали и всё проходили, всё проходили.
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это
было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и,
подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал:
В стогах не могло
быть по пятидесяти возов, и, чтоб уличить мужиков, Левин велел сейчас же вызвать возившие сено подводы,
поднять один стог и перевезти в сарай.