Неточные совпадения
— Я ведь, Сергевнушка, спро́ста молвила, — облокотясь на угол стола и подгорюнясь, заговорила она унылым голосом. — От меня,
мать моя,
слава Богу, сплеток никаких не выходит… Смерть не люблю пустяков говорить… так только молвила, тебя жалеючи, сироту беззаступную, знать бы тебе людские речи да иной раз, сударыня моя, маленько и остеречься.
— Что ты, сударыня?.. — с ужасом почти вскликнула Анисья Терентьевна. — Как сметь старый завет преставлять!.. Спокон веку водится, что кашу да полтину мастерицам родители
посылали… От сторонних книжных дач не положено брать. Опять же надо ведь мальчонке-то по улице кашу в плате нести — все бы видели да знали, что за новую книгу садится. Вот,
мать моя, принялась ты за наше мастерство, учишь Дунюшку, а старых-то порядков по ученью и не ведаешь!.. Ладно ли так? А?
Схоронивши
мать, Зиновий Алексеич переселился в Вольск. Выстроил там лучший дом в городе, разубрал его, разукрасил, денег не жалея, лишь бы отделать все в «наилучшем виде», лишь бы каждому кидалось в глаза его убранство, лишь бы всяк, кто мимо дома ни
шел, ни ехал, — все бы время на него любовался и, уехавши, молвил бы сам про себя: «Сумел поставить хоромы Зиновий Алексеич!»
За
матерями один по другому
пошли и купцы; остался один туляк-богатырь Яков Панкратьич Столетов.
Мать Таисея, обойдя приглашавших ее накануне купцов, у последнего была у Столетова. Выходя от него, повстречалась с Таифой — казначеей Манефиной обители. Обрадовались друг дружке, стали в сторонке от шумной езды и зачали одна другую расспрашивать, как
идут дела. Таисея спросила Таифу, куда она пробирается. Та отвечала, что
идет на Гребновскую пристань к Марку Данилычу Смолокурову.
Теперь стал он рассуждать сам с собою: «У Бояркиных пристать без
матери Таисéи не годится — праздного, лишнего говору много
пойдет.
— Больше-то ничего, — несколько даже удивившись такому вопросу, отвечала
мать Ираида. — Что ж еще-то?.. И того вдоволь…
Слава теперь
пошла на ихнюю обитель, праздная молва… Разве легко это матушке?
— Что же делать, благодетель? Скука, тоска, дела никакого нет, — молвила
мать Ираида. — До кого ни доведись. Она же не то чтоб очень молоденькая — двадцать седьмой, никак, весной-то
пошел…
— Все,
слава Богу, живы-здоровы, — отвечает Ермило Матвеич. — А новостей никаких не предвидится. С ярманки кое-кто воротились:
мать Таифа Манефиных,
мать Таисея Бояркиных. Больше того нет никаких новостей.
Кончилась служба. С высокого крутого крыльца часовенной паперти старицы с белицами попарно
идут. Различает их, узнает иных Петр Степаныч — вот
мать Таифа, приехала, значит, от Макарья, вот уставщица Аркадия,
мать Лариса,
мать Никанора, самой Манефы не видно. Перед старицами певчие белицы, впереди них, склонив голову, медленным шагом выступает Марья головщица. Заунывное пение их раздается...
Впереди попарно
идут матери и белицы обеих певчих стай.
Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в руках старицы и белицы в келарню попарно
идут. Сзади всех перед самой Манефой новая
мать. Высока и стройна, видно, что молодая. «Это не Софья», — подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо.
Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы поют громогласно...
На частые удары била стекаются в келарню работные
матери и белицы, те, что, будучи на послушаниях, не удосужились быть на по́стриге… Вот и та приземистая белица, что сейчас была во Фленушкиных горницах, а самой Фленушки все нет как нет… «Дома, значит, осталась. Теперь самое лучшее время
идти к ней…» — думает Петр Степаныч.
Пошел, но только что вступил в обительскую ограду, глядит — расходятся все из келарни. Вот и Манефа, рядом с ней
идет Марья головщица, еще две белицы, казначея Таифа, сзади всех новая
мать.
Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна… Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу — Бог ее знает… Ястребом ринулась
мать, но ребенок был уж на руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень
пошла… Едва устояла она на ногах.
В самом деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка не могла
идти, а
мать не в силах была поднять ее.
— Ну,
слава Богу, — молвила
мать, погладив сына по головке и прижав его к себе. — Давеча с утра, сама не знаю с чего, головушка у него разболелась, стала такая горячая, а глазыньки так и помутнели у сердечного… Перепужалась я совсем. Много ль надо такому маленькому?.. — продолжала Пелагея Филиппьевна, обращаясь к деверю.
Когда сказан был набор и с семьи чубаловской рекрут потребовался, отцом-матерью решено было — и сам Абрам, тогда еще холостой, охотно на то соглашался —
идти ему в солдаты за женатого брата, но во время приема нашли у него какой-то недостаток.
— Не
пойдут, — отвечала Варвара Петровна. —
Матери у нее нет, только отец. Сама-то я его не знаю, а сестрица Марьюшка довольно знает — прежде он был ихним алымовским крепостным. Старовер. Да это бы ничего — мало ль староверов на праведном пути пребывает, — человек-от не такой, чтобы к Божьим людям подходил. Ему Бог — карман, вера в наживе. Стропотен и к тому же и лют. Страхом и бичом подвластными правит. И ни к кому, опричь дочери, любви нет у него.
За ним
пошла и жена его, тихая, добрая, кроткая женщина, примерная жена и
мать, преданная церкви.
Парнишка не унимался, хоть и отец его с
матерью утешали и приказывали не реветь, а в церковь
идти да за великую благодать Богу помолиться. Насильно увели мальчугана с погоста.
С
матерью Манефой да с тетенькой Дарьей Сергевной
идет Дуня по полю возле Каменного Вражка.
Осталась ни вдова, ни мужня жена Аграфена Ивановна Мутовкина с шестерыми детьми, мал мала меньше… Поднимала их
мать одного за другим на ноги, но как только подрастет работничек, смерть то́тчас придет к нему. Осталась Аграфена с двумя дочерьми, и
пошло бабье хозяйство врознь да мимо.
Вечером долго сидели за чайным столом.
Шли разговоры веселые, велась беседа шутливая, задушевная. Зашла речь про скиты, и Патап Максимыч на свой конек попал — ни конца, ни краю не было его затейным рассказам про
матерей, про белиц, про «леших пустынников», про бродячих и сидячих старцев и про их похожденья с бабами да с девками. До упаду хохотал Сергей Андреич, слушая россказни крестного; молчала Аграфена Петровна, а Марфа Михайловна сказала детям...
Слышатся громкие крики, задорная брань. Монахини ругаются, и, задыхаясь, неистово хохочет Серафима Ильинишна. Другие кто кричит, кто голосит, кто визжит, кто выкликает, кто выпевает… Ни дать ни взять — шабаш на Лысой горе. Ни Матренушке, ни дворецкому с конторщиком, ни каптенармусу с фельдфебелем не унять через край расходившихся девок и баб. Не сразу могли понять Варенька с Дуней, что дело
идет об Арарате. В источный голос вопит
мать Илария, размахивая четками...
— Надо будет нам благословить и невесту, и жениха, для того я сюда и привел Петра Степаныча, — сказал Патап Максимыч. — Отдельно каждого станем перед венцом благословлять, а теперь это за рукобитье
пойдет. Ты, Груня, будешь за
мать; неси же хлеба каравай, да соли, да чистое полотенце.
Хоть окрестные крестьяне прежде и радовались тому, что рано или поздно скитские строения
пойдут в их собственность, потому что
матерям некому будет продать их строений и они поневоле продадут их за бесценок, однако на деле вышло другое.
Неточные совпадения
Домой скотина гонится, // Дорога запылилася, // Запахло молоком. // Вздохнула
мать Митюхина: // — Хоть бы одна коровушка // На барский двор вошла! — // «Чу! песня за деревнею, // Прощай, горю́шка бедная! //
Идем встречать народ».
Прилетела в дом // Сизым голубем… // Поклонился мне // Свекор-батюшка, // Поклонилася // Мать-свекровушка, // Деверья, зятья // Поклонилися, // Поклонилися, // Повинилися! // Вы садитесь-ка, // Вы не кланяйтесь, // Вы послушайте. // Что скажу я вам: // Тому кланяться, // Кто сильней меня, — // Кто добрей меня, // Тому
славу петь. // Кому
славу петь? // Губернаторше! // Доброй душеньке // Александровне!
«А что? ему, чай, холодно, — // Сказал сурово Провушка, — // В железном-то тазу?» // И в руки взять ребеночка // Хотел. Дитя заплакало. // А
мать кричит: — Не тронь его! // Не видишь? Он катается! // Ну, ну!
пошел! Колясочка // Ведь это у него!..
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Только впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало в лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что"все мы, что человеки, что скоты, — все помрем и все к чертовой
матери пойдем".