Неточные совпадения
— А тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! —
крикнул Марко Данилыч, швырнув в приказчика бывшим у него в руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против
других будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это знай!..
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего
кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей,
друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все становились перед Марком Данилычем,
кричали и бранились один громче
другого.
Зашумели рабочие, у кого много забрано денег, те
кричат, что по два целковых будет накладно,
другие на том стоят, что можно и больше двух целковых приказчику дать, ежели станет требовать.
— Чего заорали, чертовы угодники? Забыли, что здесь не в плесу́? —
крикнул он распевшимся ребятам. — Город здесь, ярманка!.. Оглянуться не успеешь, как съедут с берега архангелы да линьками горлá-то заткнут. Одну беду и́збыли, на
другую рветесь!.. Спины-то по плетям, видно, больно соскучились!..
— Да ты не ори, — шепотом молвил Марко Данилыч, озираясь на Веденеева. — Что зря-то
кричать? А скажи-ка мне лучше, из рыбников с кем не покалякал ли? Не наплели ли они тебе чего? Так ты,
друг любезный, не всякого слушай. Из нашего брата тоже много таковых, что ему сказать да не соврать — как-то бы и зазорно. И таких немалое число и в каждом деле, какое ни доведись, любят они помутить. Ты с ними, пожалуйста, не растабарывай. Поверь мне, они же после над тобой будут смеяться.
— Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не может сделать, потому что мы артель, мир то есть означаем. Ты понимай, что такое мир означает! — изо всей мочи
кричал тот же бурлак, а
другие вторили, пересыпая речи крупною бранью.
— Ай вай мир!.. Да это зе никак невозможно!.. Да это зе ни на цто не похозе! — резким гортанным голосом, судорожно кашляя и тоже колотя в дверь рукой с
другой стороны,
кричал какой-то жидок. А за ним подняли «гевалт» и
другие сыны Авраама, ровно сельди в бочонке набитые в соседнем номере.
Один громко о чести
кричит,
другой ловко молчит про нее, а у всех одно на разуме: как бы половчей бы тебя за нос провести.
На
другой день, а это было как раз в то утро, когда Никита Федорович впервые приехал к невесте, в грустном безмолвье, в сердечной кручине сидела, пригорюнясь, одинокая Дуня. Вдруг слышит — кто-то тревожно
кричит в коридоре, кто-то бежит, хлопают двери, поднялась беготня… Не пожар ли, не горит ли гостиница?.. Нет… «Задавили, задавили!» —
кричат… И все вдруг стихло.
Не смолоченный хлеб на гумне люди веют, не буен ветер, доброе зерно оставляя, летучую мякину в сторону относит, — один за
другим слабосильные бойцы поле покидают, одни крепконогие, твердорукие на бою остаются. Дрогнула, ослабела ватага якимовская, к самой речке миршенцы ее оттеснили. Миршенские старики с подгорья радостно
кричат своим...
Не до того было Панкратью, чтоб вступиться за брата: двое на него наскочило, один губы разбил — посыпались изо рта белые зубы, потекла ручьем алая кровь,
другой ему в бедро угодил, где лядвея в бедро входит, упал Панкратий на колено, сильно рукой оземь оперся,
закричал громким голосом: «Братцы, не выдайте!» Встать хотелось, но померк свет белый в ясных очах, темным мороком покрыло их.
А ежели, бывало, не захочет он ее прошенья уважить, так она
крикнет за него да ногой еще притопнет: «Так нет же тебе пирогов, ищи
другую стряпку себе, а я стряпать не стану».
— Не поминай, не поминай погибельного имени!.. — оторопелым от страха голосом она
закричала. — Одно ему имя — враг. Нет
другого имени. Станешь его именами уста свои сквернить, душу осквернишь — не видать тогда тебе праведных, не слыхать ни «новой песни», ни «живого слова».
— Дух свят!.. Дух свят!.. накатил!.. накатил!.. — громче прежнего
кричала Катенька и грянулась на руки подбежавшей Матренушке. Та довела ее до диванчика и с помощью Варвары Петровны уложила. На
другом диванчике уложила бившегося о́ пол блаженного.
— Евстрат Михайлович! Куда,
друг, спешишь? —
крикнул ему Смолокуров.
Ходит по гостинице Онисим Самойлыч, а сам так и лютует. Чаю спросил, чтоб без дела взад и вперед не бродить. Полусонный половой подал чайный прибор и, принимая Орошина за какую-нибудь дрянь, уселся по
другую сторону столика, где Онисим Самойлыч принялся было чаи распивать. Положив руки на стол, склонил половой на них сонную голову и тотчас захрапел. Взорвало Орошина, толкнул он полового,
крикнул на всю гостиницу...
На
другой день рано поу́тру подплыл Марко Данилыч к доронинскому каравану и
крикнул громким голосом...
И рвет и мечет, на кого ни взглянет, всяк виноват. Пришел в работную, и потолок и стены новой избы, ровно сажа. Развоевался на работников, будто они виноваты, что печи дымят.
Кричит, лютует, то на того, то на
другого кидается с бранью, с руганью, а сам рукава засучает. Но теперь не весна, работники окрысились, зашумели, загалдели, и, только что
крикнул хозяин: «Сейчас велю всех со двора долой!», они повскакали и
закричали задорно в один голос: «Расчет давай, одного часа не хотим работать у облая».
Слышатся громкие крики, задорная брань. Монахини ругаются, и, задыхаясь, неистово хохочет Серафима Ильинишна.
Другие кто
кричит, кто голосит, кто визжит, кто выкликает, кто выпевает… Ни дать ни взять — шабаш на Лысой горе. Ни Матренушке, ни дворецкому с конторщиком, ни каптенармусу с фельдфебелем не унять через край расходившихся девок и баб. Не сразу могли понять Варенька с Дуней, что дело идет об Арарате. В источный голос вопит мать Илария, размахивая четками...
Там с радостью приняли и утопленника и его спасителя. Собрались все бывшие на пароходе, забыв на минуту
другого утопавшего, усиленно и неумело боровшегося с волжскими волнами. Кто-то
крикнул наконец...
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А
другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?