Неточные совпадения
— Это все добро, все хорошо, все по-Божьему, — молвил Марко Данилыч. — Насчет родителя-то больше твердите, чтоб во всем
почитала его. Она у меня девочка смышленая, притом же мягкосердая — вся
в мать покойницу… Обучите ее, воспитайте мою голубоньку — сторицею воздам, ничего не пожалею. Доброту-то ее, доброту сохраните,
в мать бы
была… Ох, не знала ты, мать Макрина, моей Оленушки!.. Ангел Божий
была во плоти!.. Дунюшка-то вся
в нее, сохраните же ее, соблюдите!.. По гроб жизни благодарен останусь…
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю,
почитай, объехали: на Сибирской
были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую,
в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены…
В городу́ — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.
Когда засидевшиеся
в трактире рыбники поднялись с мест, чтоб отправляться на спокой,
в «дворянской»
было почти уж пусто. Но только что вышли они
в соседнюю комнату, как со всех сторон раздались разноязычные пьяные крики, хохот и визг немецких певуний, а сверху доносились дикие гортанные звуки ярманочной цыганской песни...
Пробраться сквозь крикливую толпу
было почти невозможно. А там подальше новая толпа, новый содом, новые крики и толкотня… Подгулявший серый люд с песнями, с криками, с хохотом, с руганью проходил куда-то мимо, должно
быть, еще маленько пображничать. Впереди, покачиваясь со стороны на сторону и прижав правую ладонь к уху, что
есть мочи заливался молодой малый
в растерзанном кафтане...
По пятнадцатому году, когда тот дом только что обстроен
был, вступила она под его кровлю хозяюшкой, всю
почти жизнь провела
в нем безвыездно и ни за что бы на свете не согласилась на старости лет перебраться на новое место.
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще
почти возраст, не
были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми, а
в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково, не жеманились, как их сверстницы, и с притворными ужимками не опускали, как те, глаз при разговоре с мужчинами, не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
Хоть Лиза двумя годами
была постарше сестры, но
в их наружности
почти никакой разницы не
было: похожи друг на дружку, ровно две капли воды.
Одни жнеи песни
поют имениннику
в честь, другие катаются с боку на бок по сжатому полю, а сами приговаривают: «Жнивка, жнивка, отдай мою силку на пест, на мешок, на колотило, на молотило да на новое веретено».
Ведь каждая,
почесть, сызмальства живет
в обители, иная, может
быть, лет пятьдесят на родине-то и не бывала, сродники-то у ней примерли, а которые вновь народились, те все одно что чужие.
— Никакой записки не подавали, и никто про тебя не сказывал, — молвил Веденеев. — Воротились мы поздненько,
в гостинице уж все
почти улеглись, один швейцар не спал, да и тот ворчал за то, что разбудили. А коридорных ни единого не
было. Утром, видно, подадут твою записку.
Тетенька
была у меня,
в здешней обители жила, старица
была умная, рассудительная, все ее
почитали — уставщицей при моленной
была.
Сели за стол. Никитину строго-настрого приказано
было состряпать такой обед, какой только у исправника
в его именины он готовит. И Никитин
в грязь лицом себя не ударил. Воздáл Петр Степаныч
честь стряпне его. Куриный взварец, подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам Никитин, получивший от гостя рублевку.
— По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь
честили и того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной тьмы… Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя
в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то: «Деньги плачены
были за то, а от вас я сроду пятака не видывал… Дело торговое…» Унялись, перестали ругаться.
А
будет озимь высока, то овечкам
в честь, погонят их
в поле на лакому кормежку, и отравят овечки зеленя, чтобы
в трубку они не пошли.
Знали все это по преданьям миршенцы, а все-таки тужили и горевали по монастырщине, когда и пашни, и покосов, и лесу
было у дедов
в полном достатке, а теперь
почти нет ничего.
Юродивые Бог знает отколь к ним приходили, нередко из самой Москвы какой-то чудной человек приезжал — немой ли он
был, наложил ли подвиг молчания на себя, только от него никто слова не слыхивал — из чужих с кем ни встретится, только
в землю кланяется да мычит себе, а
в келейных рядах
чтут его за великого человека…
Рад
был такой
чести Марко Данилыч; не веря глазам, бегом он выбежал из дома встречать знатную, почетную гостью и слов придумать не мог, как благодарить ее. Только что вошла
в комнаты Марья Ивановна, вбежала радостная Дуня и со слезами кинулась
в объятия нежданной гостьи.
— С вами-то? — воскликнул Смолокуров. — Да не то что
в Фатьянку, хоть на край света… Опричь добра, Дуня от вас ничего не может набраться… Навсегда вам благодарен останусь, милостивая, добрая барышня, за вашу любовь. За счастье
почту, ежели Дунюшка при вас
будет неотлучно…
И сыновья и племянница хоть и проводили все
почти время с гувернерами и учительницами, но после, начитавшись сначала «Четьи-миней» и «Патериков» об умерщвлении плоти угодниками, а потом мистических книг, незаметно для самих себя вошли
в «тайну сокровенную». Старший остался холостым, а меньшой женился на одной бедной барышне, участнице «духовного союза» Татариновой. Звали ее Варварой Петровной, у них
была дочь, но ходили слухи, что она
была им не родная, а приемыш либо подкидыш.
Все
были богомольны, каждый праздник
в церкви яблоку бывало негде упасть, воровства и пьянства
почти вовсе не
было, убийств и драк никогда.
На другой день после «привода» Дуни ей отвели особую от Вареньки комнату.
В то же время привезли к Луповицким
почту из города. Между письмами
было и к Дуне от Марка Данилыча. Послано оно из Казани.
Было в нем писано...
— Послушайте, — крепко ухватившись за руку Никиты Федорыча, задыхающимся
почти голосом вскричал Смолокуров. — Хоть на три дня!.. Всего только на три денька!..
В три-то дня ведь пятой доли товара не свезти с вашего каравана… Значит, не выйду из ваших рук… На три дня, Никита Федорыч, только на три денечка!..
Будьте милостивы, при случае сам заслужу.
Все там
было невзрачно и неряшливо: у одной стены стояла неприбранная постель, на ней весь
в пуху дубленый тулуп; у другой стены хромой на трех ножках стол и на нем давно не чищенный и совсем
почти позеленевший самовар, немытые чашки, растрепанные счетные книги, засиженные мухами счеты, засохшие корки калача и решетного хлеба, порожние полуштофы и косушки; тут же и приготовленное
в портомойню грязное белье.
Когда собравшиеся
в дорогу сидели за прощальной трапезой, привезли
почту. Николай Александрович новое письмо от Денисова получил. Писал тот, что его опять задержали дела и что приедет он
в Луповицы не раньше как через неделю после Успенья, зато прогостит недели три, а может, и месяц. Все
были рады, а кормщик обещал, только что приедет он, повестить о том всех Божьих людей. И за то
были ему благодарны.
Возненавидела
почти Дуня и Марью Ивановну, и Вареньку, и всех, всех, кто
были в луповицком корабле.
— Так уж, пожалуйста. Я вполне надеюсь, — сказал отец Прохор. — А у Сивковых как
будет вам угодно — к батюшке ли напишите, чтобы кто-нибудь приезжал за вами, или одни поезжайте. Сивковы дадут старушку проводить — сродница ихняя живет у них
в доме, добрая, угодливая, Акулиной Егоровной зовут. Дорожное дело знакомо ей — всю,
почитай, Россию не раз изъездила из конца
в конец по богомольям. У Сивковых и к дороге сготовитесь, надо ведь вам белья, платья купить. Деньги-то у вас
есть на покупку и на дорогу?
— Вспоминала я про него, —
почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. —
В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами
в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я
в ту пору… Но и тебе даже ни слова о том не промолвила, а с кем же с другим
было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась
в объятья подруги.
— А я
было и племянника с собой прихватил, — сказал Герасим Силыч, перейдя с Дарьей Сергевной и Патапом Максимычем
в другую горницу. — Думал, что псалтырь
почитает он.
Одна Дарья Сергевна
была недовольна решеньем переехать за Волгу: сильна
в ней
была привязанность к дому, где она молодость скоротала и
почти до старости дожила.
— Какая же ссора? — молвила Дуня, обращаясь к подруге. — И
в прошлом году и до сих пор я Петра Степаныча вовсе
почти и не знала; ни я перед ним, ни он передо мной ни
в чем не виноваты.
В Комаров-от уехали вы тогда, так мне-то какое дело
было до того? Петр Степаныч вольный казак — куда воля тянет, туда ему и дорога.
— Как ему без караулов
быть? Нельзя, — отвечал Асаф. — У токарен на речке караул, потому что токарни без малого с версту
будут от жилья, а другой караул возле красилен. Эти совсем
почти в деревне, шагов сто, полтораста от жилья, не больше.
— Коли что, так мы с Ильюшкой
в ответе
будем, — молвил Миней. — Твое дело вовсе
почти сторона, станешь ходить по приказу начальства да по мирской воле. Твое дело только ясак подать, больше ничего от тебя и не требуется. А дуван станем дуванить, твоя доля такая ж, как и наша.
— Да, попробуй-ка пальцем тронуть Прасковью Патаповну, — охая, промолвил Василий Борисыч. — Жизни не рад
будешь. Хоть бы уехать куда, пущай ее поживет без мужа-то, пущай попробует, небойсь и теперь каждый вечер
почти шлет за мной: шел бы к ней
в горницу. А я без рук, без ног куда пойду, с печки даже слезть не могу. Нет уж, уехать бы куда-нибудь хоть бы на самое короткое время, отдохнуть бы хоть сколько-нибудь.
Как ни уговаривал и Груню съездить вместе Патап Максимыч, с ним не поехала: и то ее дети по случаю свадьбы Самоквасовых долго оставались под призором нянек, хоть и
были все время
в том же городе, где жила их мать, но за свадебными хлопотами она
почти не видала их.