Неточные совпадения
— Ан вот не угадала, — весело сказал ей Патап Максимыч. —
У меня женишок припасен. Любо-дорого
посмотреть!.. Вон на материных именинах увидишь… первый сорт. Просим, Настасья Патаповна, любить его да жаловать.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная.
У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья,
я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была… Да
у меня дурь-то из головы выкинь, не то
смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Несодеянное говоришь! — зачал он. — Что за речи
у тебя стали!.. Стану
я дочерей продавать!.. Слушай, до самого Рождества Христова единого словечка про свадьбу тебе не молвлю… Целый год — одумаешься тем временем. А там поглядим да
посмотрим… Не кручинься же, голубка, — продолжал Патап Максимыч, лаская дочь. — Ведь ты
у меня умница.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и
я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал.
Смотри ж
у меня, — не ровен час, все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет
мне Господь смертный час, и не успею
я насчет Груни распоряженья сделать, ты без
меня ее не обидь.
Тут только заметил Никифор Алексея. Злобно сверкнули глаза
у него. «А! девушник! — подумал он. — И ты тут! Да тебя еще
смотреть за
мной приставили! Постой же ты
у меня!.. Будет и на моей улице праздник!» И с лукавой усмешкой
посмотрел на Фленушку.
— Просим любить нас, лаской своей не оставить, Аксинья Захаровна, — говорил хозяйке Данило Тихоныч. — И парнишку моего лаской не оставьте… Вы не
смотрите, что на нем такая одежа… Что станешь делать с молодежью? В городе живем, в столицах бываем; нельзя… А по душе, сударыня, парень он
у меня хороший, как есть нашего старого завета.
— Неможется, так лежи. Умри, коли хочется, а сраму делать не смей… Вишь, что вздумала! Да
я тебя в моленной на три замка запру, шаг из дому не дам шагнуть… Неможется!..
Я тебе такую немоготу задам, что ввек не забудешь… Шиш на место!.. А вы, мокрохвостницы, что стали?.. Тащите назад, да если опять вздумаете, так
у меня смотрите: таковских засыплю, что до новых веников не забудете.
— Не один миллион, три, пять, десять наживешь, — с жаром стал уверять Патапа Максимыча Стуколов. — Лиха беда начать, а там загребай деньги. Золота на Ветлуге, говорю тебе, видимо-невидимо. Чего уж
я — человек бывалый, много видал золотых приисков — и в Сибири и на Урале, а как
посмотрел я на ветлужские палестины, так и
у меня с дива руки опустились… Да что тут толковать, слушай. Мы так положим, что на все на это дело нужно сто тысяч серебром.
— А вот что, Патап Максимыч, — сказал паломник, — город городом, и ученый твой барин пущай его
смотрит, а вот
я что еще придумал. Торопиться тебе ведь некуда. Съездили бы мы с тобой в Красноярский скит к отцу Михаилу. Отсель рукой подать, двадцати верст не будет. Не хотел
я прежде про него говорить, — а ведь он
у нас в доле, — съездим к нему на денек, ради уверенья…
— Ну ладно, ладно. Будет шутку шутить… Рассказывай, как в самом деле ихняя затея варилась, — прервал Колышкин. — Глазком бы
посмотреть, как плуты моего крестного оплетать задумали, — с усмешкой прибавил он. — Сидят небось важно, глядят задумчиво, не улыбнутся, толкуют чинно, степенно… А крестный себе на уме, попирает смех на сердце, а сам бровью не моргнет: «Толкуйте, мол, голубчики, распоясывайтесь, выкладывайте, что
у вас на уме сидит, а
мне как вас насквозь не видеть?..» Ха-ха-ха!..
Смотри ж
у меня, Марья, — скачи перед ним задом и передом — это уж ваши девичьи ухватки, тут вашу сестру учить нечего, а чтоб
у меня этот жених был на причале…
Только ты
у меня смотри, Марья, хоть и сказано тебе от отца, от родителя значит: причаливай Масляникова, а того не забывай — коли прежде венца до греха дойдешь, живой тебе не быть.
Семейка-то
у меня, сами знаете, какая: сто почти человек — обо всякой подумай, всякой пить, есть припаси, да порядки держи, да
смотри за всеми.
— Оборони Господи об этом и помыслить. Обидно даже от тебя такую речь слышать
мне! — ответил Алексей. — Не каторжный
я, не беглый варнак. В Бога тоже верую, имею родителей — захочу ль их старость срамить? Вот тебе Николай святитель, ничего такого
у меня на уме не бывало… А скажу словечко по тайности, только,
смотри, не в пронос: в одно ухо впусти, в другое выпусти. Хочешь слушать тайну речь мою?.. Не промолвишься?
— Белицей, Фленушка, останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты
у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе
смотрят… Только дух из
меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да
я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
— А насчет тех двадцати тысяч вы не хлопочите, чтобы к сроку отдать их… Слышала
я, что деньги в получке будут
у вас после Макарья, — тогда и сочтемся. А к Казанской не хлопочите — срок-от, помнится, на Казанскую, —
смотрите же, Патап Максимыч, не хлопочите. Не то рассержусь, поссорюсь…
— Полно тебе, окаянному!.. — закричала Виринея, подняв кверху попавшуюся под руку скалку. — Дуру, что ли, неповитую нашел смеяться-то?.. А?..
Смотри ты
у меня, лоботряс этакой!..
Я те благословлю по башке-то!..
— Алексея Трифонова доводится
мне в Красну Рамень посылать, — объявил Патап Максимыч стоявшей без шапок толпе работников. — Оттоль ему надо еще кой-куда съездить. Потому с нонешнего дня за работами будет
смотреть Григорий Филиппыч… Слушаться его!.. Почитать во всем…
У него на руках и расчеты заработков.
— Ну, была не была, — согласился Чапурин. — Шесть недель так шесть недель. Будь по-твоему… Только
смотри же
у меня, не надуй…
— Видела?.. Это жених мой, Таня!.. Только ты покаместь об этом никому не сказывай… никому, никому на свете… Придет Покров — повенчаемся, в городе будем жить. Ты
у меня заместо дочери будешь, жениха тебе сыщем славного. Наградим тебя, всем наградим… Дом тебе выстрою, обзаведенье все… Барыней заживешь, в шелках-бархатах станешь ходить… во всяком довольстве будешь жить…
Смотри же, не сказывай, никому не сказывай!
— Не пошлю
я за братом, Алешенька. Бог знает, что
у него на разуме… Может, и грешу… А сдается
мне, что он на мои достатки
смотрит завидно… Теперь, поди, еще завиднее будет: прежде хоть думал, что не сам, так дети наследство от
меня получат… Нет, не продам ему «Соболя».
— Раненько бы еще, матушка, помышлять о том, — сухо отозвался Марко Данилыч. — Не перестарок, погодит…
Я ж человек одинокий… Конечно, Дарья Сергеевна за всеми порядками пó дому
смотрит, однако же Дуня
у меня настоящая хозяйка… В люди, на сторону, ни за что ее не отдам, да и сама не захочет покинуть
меня, старого… Так ли, Дунюшка?
— Сама знаешь чего!.. Не впервой говорить!.. — молящим голосом сказал Самоквасов. — Иссушила ты
меня, Фленушка!.. Жизни стал не рад!.. Чего тебе еще?.. Теперь же и колода
у меня свалилась — прадед покончился, — теперь
у меня свой капитал; из дядиных рук больше не буду
смотреть… Согласись же? Фленушка!.. Дорогая моя!.. Ненаглядное мое солнышко!..
— Да кто ж на рубль полтора наживает? — вспыхнул Смолокуров. — А что, если вы за ловцов заступаетесь, так
посмотрел бы
я на вас, когда б
у самих
у вас рыбные промыслы были!.. Опять же и то сказать, не нами началось, не нами и кончится.
—
Посмотрю на тебя
я, Дунюшка, какая ты стала неразговорчивая, — так начала Аграфена Петровна. — А давно ль, кажется, как жили мы здесь
у тетушки, с утра до́ ночи ты соловьем заливалась… Скажи по душе, по правде скажи
мне по истинной, отчего такая перемена сталась с тобой? Отчего, моя милая, на слова ты скупа стала?
— А ты про одни дрожди не поминай трожды. Про то говорено и вечор и сегодня. Сказано: плюнь, и вся недолга, — говорил Патап Максимыч. —
Я к тебе проститься зашел, жар посвалил, ехать пора…
Смотри ж
у меня, ворочай скорей, пора на Горах дела зачинать… Да еще одно дельце есть
у меня на уме… Ну, да это еще как Господь даст… Когда в путь?
—
Смотри же, матушка Таисея, — пошутила Манефа, — ты
у меня голодом не помори Василья-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся — он
у нас, ровно курочка, помаленьку вкушает… Послаще корми его… До блинков охоч наш гость дорогой, почаще блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч… В чем недостача, ко
мне присылай —
я накажу Виринее.