Неточные совпадения
Старик
было поднялся со своего кресла, но опять опустился в него с подавленным стоном. Больная нога давала себя
чувствовать.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не
было так жаль матери, как именно теперь, и никогда он так не желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе
было так хорошо, в голове
было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов
чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее
было так ясно, так хорошо.
Эти разговоры с дочерью оставляли в душе Василия Назарыча легкую тень неудовольствия, но он старался ее заглушить в себе то шуткой, то усиленными занятиями. Сама Надежда Васильевна очень мало думала о Привалове, потому что ее голова
была занята другим. Ей хотелось поскорее уехать в Шатровские заводы, к брату. Там она
чувствовала себя как-то необыкновенно легко. Надежде Васильевне особенно хотелось уехать именно теперь, чтобы избавиться от своего неловкого положения невесты.
— Между прочим, вероятно,
буду торговать и мукой, — с улыбкой отвечал Привалов,
чувствуя, что пол точно уходит у него из-под ног. — Мне хотелось бы объяснить вам, почему я именно думаю заняться этим, а не чем-нибудь другим.
Но это не помешало ему
быть некоторым исключением, даже домашним божком, потому что Агриппина Филипьевна
чувствовала непреодолимую слабость к своему первенцу и создала около него что-то вроде культа.
Она не
была красавицей; лицо у ней
было совсем неправильно; но в этой еще формировавшейся, с детскими угловатыми движениями девушке Агриппина Филипьевна
чувствовала что-то обещающее и очень оригинальное.
Летом Антонида Ивановна
чувствовала себя самой несчастной женщиной в свете, потому что ей решительно везде
было жарко, а платье непременно где-нибудь жало.
«Вот так
едят! — еще раз подумал Привалов,
чувствуя, как решительно
был не в состоянии проглотить больше ни одного куска. — Да это с ума можно сойти…»
Вернувшись к себе в кабинет, Половодов
чувствовал, как все в нем
было переполнено одним радостным, могучим чувством, тем чувством, какое испытывается только в беззаветной молодости.
Привалов внимательно смотрел на эту захваленную красавицу, против которой благодаря именно этим похвалам
чувствовал небольшое предубеждение, и принужден
был сознаться, что Зося
была действительно замечательно красива.
Всю дорогу Веревкин болтал, как школьник. Это веселое настроение подействовало заразительно и на Привалова. Только когда они проезжали мимо бахаревского дома, Привалову сделалось как-то немного совестно — совестно без всякой видимой причины. Он заранее
чувствовал на себе полный немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой Ивановной, хотя это и
были несравнимые величины.
Данилушку он видел точно в тумане и теперь шел через столовую по мягкой тропинке с каким-то тяжелым предчувствием: он боялся услышать знакомый шорох платья, боялся звуков дорогого голоса и вперед
чувствовал на себе пристальный и спокойный взгляд той, которая для него навсегда
была потеряна.
— Собственно, я не
был болен… — замялся Привалов,
чувствуя на себе пристальный взгляд девушки. — Но это все равно… Мне хотелось бы только знать, каково истинное положение дел Василья Назарыча. Обратиться к нему прямо я не решился…
Между матерью и дочерью не
было сказано ни одного слова на эту тему, но это не мешало последней
чувствовать, что больной отец
был предоставлен на ее исключительное попечение.
Положение богатой барышни дало
почувствовать себя, и девушка готова
была плакать от сознания, что она в отцовском доме является красивой и дорогой безделушкой — не больше.
В первую минуту Привалов
почувствовал себя так неловко, что решительно не знал, как ему себя держать, чтобы не выдать овладевшего им волнения. Лоскутов, как всегда,
был в своем ровном, невозмутимом настроении и, кажется, совсем не замечал Привалова.
— Да, с этой стороны Лоскутов понятнее. Но у него
есть одно совершенно исключительное качество… Я назвал бы это качество притягательной силой, если бы речь шла не о живом человеке. Говорю серьезно… Замечаешь, что
чувствуешь себя как-то лучше и умнее в его присутствии; может
быть, в этом и весь секрет его нравственного влияния.
Привалов
чувствовал, что они испытывают такое же приятное волнение, какое испытывал он сам; это видно
было по лихорадочно светившимся глазам, по нервным движениям.
— Но ведь я могла
быть другим человеком, — продолжала Зося в каком-то полузабытьи, не слушая Лоскутова. — Может
быть, никто так сильно не
чувствует пустоту той жизни, какою я живу… Этой пустотой отравлены даже самые удовольствия… Если бы… Вам, может
быть, скучно слушать мою болтовню?
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы
была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя
чувствовать во всем. Я желала бы
быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Привалов
почувствовал, как кто-то обхватил его шею руками и принялся целовать; это
был «Моисей», от которого так и разило перегорелой водкой.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не
было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов в первый раз
почувствовал с болью в сердце, что он чужой в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после смерти близкого человека.
Старая любовь, как брошенное в землю осенью зерно, долго покрытое слоем зимнего снега, опять проснулась в сердце Привалова… Он сравнил настоящее, каким жил, с теми фантазиями, которые вынашивал в груди каких-нибудь полгода назад. Как все
было и глупо и обидно в этом счастливом настоящем… Привалов в первый раз
почувствовал нравственную пустоту и тяжесть своего теперешнего счастья и сам испугался своих мыслей.
— Да, вы можете надеяться… — сухо ответил Ляховский. — Может
быть, вы надеялись на кое-что другое, но богу
было угодно поднять меня на ноги… Да! Может
быть, кто-нибудь ждал моей смерти, чтобы завладеть моими деньгами, моими имениями… Ну, сознайтесь, Альфонс Богданыч, у вас ведь не дрогнула бы рука обобрать меня? О, по лицу вижу, что не дрогнула бы… Вы бы стащили с меня саван… Я это
чувствую!.. Вы бы пустили по миру и пани Марину и Зосю… О-о!.. Прошу вас, не отпирайтесь: совершенно напрасно… Да!
Ляховский
чувствовал, как он проваливается точно в какую-то пропасть. Ведь все дела
были на руках у Альфонса Богданыча, он все на свете знал, везде
поспевал вовремя, и вдруг Альфонса Богданыча не стало… Кого Ляховский найдет теперь на его место? Вдобавок, он сам не мог работать по-прежнему. Фамилия Пуцилло-Маляхинский придавила Ляховского, как гора. Впереди — медленное разорение…
Собственно говоря, она ничем не
была больна, а только
чувствовала потребность немножко рассеяться.
В своей полувосточной обстановке Зося сегодня
была необыкновенно эффектна. Одетая в простенькое летнее платье, она походила на дорогую картину, вставленную в пеструю раму бухарских ковров. Эта смесь европейского с среднеазиатским
была оригинальна, и Привалов все время, пока сидел в коше,
чувствовал себя не в Европе, а в Азии, в этой чудной стране поэтических грез, волшебных сказок, опьяняющих фантазий и чудных красавиц. Даже эта пестрая смесь выцветших красок на коврах настраивала мысль поэтическим образом.
Разобраться в этом странном наборе фраз
было крайне трудно, и Привалов
чувствовал себя очень тяжело, если бы доктор не облегчал эту трудную задачу своим участием. Какой это
был замечательно хороший человек! С каким ангельским терпением выслушивал он влюбленный бред Привалова. Это
был настоящий друг, который являлся лучшим посредником во всех недоразумениях и маленьких размолвках.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не
чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно
было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в домах везде
были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
Когда он выехал за город, то уж
почувствовал заметное облегчение; именно ему необходимо
было вырваться на деревенский простор и отдохнуть душой на бесконечном раздолье полей, чтобы освободиться от давившего его кошмара.
Потные красные бородатые лица лезли к Привалову целоваться; корявые руки хватали его за платье; он тоже
пил водку вместе с другими и
чувствовал себя необыкновенно хорошо в этом пьяном мужицком мире.
Когда общее веселье перешло в сплошной гвалт и мельница превратилась в настоящий кабак, Привалов ушел в свой флигель. Он тоже
был пьян и
чувствовал, как перед глазами предметы двоились и прыгали.
— Мне гораздо лучше
было совсем не приезжать сюда, — говорил Привалов. — Зачем ты писала то, чего совсем не
чувствовала?.. По-моему, нам лучше
быть друзьями далеко, чем жить врагами под одной кровлей.
Зося
чувствовала, что муж не любит ее, что в его ласках к ней
есть что-то недосказанное, какая-то скрытая вражда.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже
чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога
была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно
было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
Шампанское полилось рекой. Все
пили… Привалов вдруг
почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с себя все невзгоды. Ему хотелось
пить и
пить,
пить без конца. Пьяный Данилушка теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил...
Веревкин
был пьян еще со вчерашнего, и Привалов тоже
чувствовал себя не особенно хорошо: ему
было как-то все равно, и он смотрел кругом взглядом постороннего человека.
Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама начинала
чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это
был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил...
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна
почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том, что
было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде
поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».
Привалов старший принужден
был убедиться, что Привалов младший бесповоротно погибший человек — как человек, который
чувствовал физическое отвращение ко всякому труду и с болезненной жаждой отыскивал везде одни удовольствия.
Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь
было все равно. С женой он почти не видался и не
чувствовал больше к ней ни любви, ни ненависти.
Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное впечатление, досказав ему то, чего он иногда не понимал в дочери. Теперь, как никогда, он
чувствовал, что Надя не вернется больше в отцовский дом, а
будет жить в том мирке, который создала себе сама.
Когда первый прилив радости миновал, Надежда Васильевна
почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то скрывает от нее. Это
было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то.