Неточные совпадения
— Теперь пилить меня замужеством! — начала как бы сама с
собою полушепотом Юлия. — Ну,
скажите, ну, за кого я пойду? Ну, я пойду! Ну, давайте этого дурака...
«Я, наконец, должен
сказать вам, что я нашел
себе очень выгодное место и отправляюсь к этому месту, не заезжая в Москву.
— Грозна и величественна бываю. Приходите почаще, так я вам доставлю удовольствие видеть
себя в мрачном настроении, а теперь adieu, mon plaisir, [До свидания, моя радость (франц)] спать хочу, —
сказала Дорушка и, дружески взяв руку Долинского, закричала портьеру: «Откройте».
И Шпандорчук, и Вырвич в существе были люди незлые и даже довольно добродушные, но недалекие и бестактные. Оба они, прочитав известный тургеневский роман, начали называть
себя нигилистами. Дора тоже прочла этот роман и при первом слове кстати
сказала...
Все одна докучная басня: «жили были кутыль да журавль; накосили они
себе стожок сенца, поставили посередь польца, не
сказать ли вам опять с конца?» — зарядила сорока «Якова», и с тем до всякого.
— Все, все отбросьте, вот так! —
сказала больная. — Ну, говорите теперь, — добавила она, оправив на
себе кофту.
Даша молча замарала все начерченное ее пером, отбросила с недовольной гримаской рукопись, встала, надела на
себя широкополую соломенную шляпу и, подавая руку Долинскому, несколько сурово
сказала...
Один недавно умерший русский писатель, владевший умом обаятельной глубины и светлости, человек, увлекавшийся безмерно и соединявший в
себе крайнюю необузданность страстей с голубиною кротостью духа, восторженно утверждал, что для людей живых, для людей с искрой божией нет semper idem, и что такие, живые люди, оставленные самим
себе, никогда друг для друга не исчерпываются и не теряют великого жизненного интереса; остаются друг для друга вечно, так
сказать, недочитанною любопытною книгою.
— Ах правда, mademoiselle, что редкое! Мы оба с Генрихом такие… как бы вам
сказать? Мы оба всегда умно ведем
себя: мы целый день работаем, а уж зато, когда он приходит домой, mademoiselle, мы совсем сумасшедшие; мы все целуемся, все целуемся.
— Тут одна, —
сказала Дора, снова остановись и указывая на исчезающий за холмом домик Жервезы, — а вон там другая, — добавила она, бросив рукою по направлению на север. — Вы, пожалуйста, никогда не называйте меня доброю. Это значит, что вы меня совсем не знаете. Какая у меня доброта? Ну, какая? Что меня любят, а я не кусаюсь, так в этом доброты нет; после этого вы, пожалуй, и о
себе способны возмечтать, что и вы даже добрый человек.
— Нестор Игнатьич, —
сказала она ему, идучи по пустой улице, — знаете, чтоб вам расстаться с вашими днями перед казнью, вам остается одно — найти
себе любовь до слез.
— Разотрите
себе ноги, —
сказал он, подавая ей согретый им спирт.
Нет, не годится», —
сказала она
себе и положила письмо опять на стол.
— Какая гадкая женщина! —
сказала она сама с
собою, кладя письмо в столик и доставая оттуда почтовую бумагу. Лицо Анны Михайловны приняло свое спокойное выражение, и она, выбрав
себе перо по руке, писала следующее...
— И это, конечно, правда, —
сказала с задумчивой улыбкой Даша и, не спеша пригнув к
себе голову Долинского, поцеловала его и вздохнула.
— Ты
себе сочиняешь, —
сказал, вскочив, Долинский.
— А у меня будет солонина, окрошка, пироги, квас, полотки; не бойся, пожалуйста, я верно рассчитала. Ты не бойся, я на твоей шее жить не стану. — Я бы очень хотела… детей учить, девочек; да, ведь, не дадут.
Скажут, сама безнравственная. А трактирщицей, ничего
себе, могу быть — даже прилично.
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый день вскочил с рассветом и сел за работу. Повесть сначала не вязалась, но он сделал над
собой усилие и работа пошла удачно. Он писал, не вставая, весь день и далеко за полночь, а перед утром заснул в кресле, и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью, и поцеловав Долинского в лоб,
сказала: умник, умник—работай.
(
Сказав это, патер сделал в молчании два различные движения руками, как бы отражая от
себя куда-то два различные изображения; потом дунул, напряженно посмотрел вслед за своим дуновением и заговорил двумя нотами ниже.)
— Не будет добра, —
сказал он
себе с досадою, тревожась незабытою с детства приметой.
— Нет сил… страдать… терпеть и ждать… чего? Чего,
скажите? Мой ум погиб, и сам я гибну… Неужто ж это жизнь? Ведь дьявол так не мучится, как измучил
себя я в этом теле!
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу
сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за
собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Как взбежишь по лестнице к
себе на четвертый этаж —
скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель…» Что ж я вру — я и позабыл, что живу в бельэтаже.
Аммос Федорович. Нет, я вам
скажу, вы не того… вы не… Начальство имеет тонкие виды: даром что далеко, а оно
себе мотает на ус.
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про
себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли, ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато,
скажу не хвастая, // Любил меня мужик!
— Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? // На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!