Неточные совпадения
— Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и
себя понапрасну, —
сказал он видимо приготовленную фразу.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться»,
сказал он, стараясь придать
себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил другую дверь в спальню жены.
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они погибли теперь, —
сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня не раз говорила
себе.
— Ну, пойдем в кабинет, —
сказал Степан Аркадьич, знавший самолюбивую и озлобленную застенчивость своего приятеля; и, схватив его за руку, он повлек его за
собой, как будто проводя между опасностями.
— Ну, хорошо. Понято, —
сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к
себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— И я уверен в
себе, когда вы опираетесь на меня, —
сказал он, но тотчас же испугался того, что̀
сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи, лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
— Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это всё стесняет, —
сказал он. — Ты не можешь представить
себе, как для меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя…
— Да нехорошо. Ну, да я о
себе не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, —
сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Постой, соуса возьми, —
сказал он, удерживая руку Левина, который отталкивал от
себя соус.
— Ты пойми, —
сказал он, — что это не любовь. Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но я бился с
собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Ты ведь не можешь представить
себе, что ты сделал для меня тем, чтò
сказал.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она
себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на
себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
«То и прелестно, — думал он, возвращаясь от Щербацких и вынося от них, как и всегда, приятное чувство чистоты и свежести, происходившее отчасти и оттого, что он не курил целый вечер, и вместе новое чувство умиления пред ее к
себе любовью, — то и прелестно, что ничего не сказано ни мной, ни ею, но мы так понимали друг друга в этом невидимом разговоре взглядов и интонаций, что нынче яснее, чем когда-нибудь, она
сказала мне, что любит.
— Какие пустяки! —
сказал Степан Аркадьич. — Ты приехала, это главное. Ты не можешь представить
себе, как я надеюсь на тебя.
— Отчего же непременно в лиловом? — улыбаясь спросила Анна. — Ну, дети, идите, идите. Слышите ли? Мис Гуль зовет чай пить, —
сказала она, отрывая от
себя детей и отправляя их в столовую.
«Так-то и я! —
сказал он
себе, — так-то и я! Ничего… Всё хорошо».
— О нет, о нет! Я не Стива, —
сказала она хмурясь. — Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю
себе сомневаться в
себе, —
сказала Анна.
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! —
сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав
себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
«Ну что же? —
сказала она
себе решительно, пересаживаясь в кресле.
«Еще раз увижу, — говорил он
себе, невольно улыбаясь, — увижу ее походку, ее лицо;
скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть».
Да, слава Богу, и нечего говорить»,
сказала она
себе.
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе
скажу, кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к
себе этих шарлатанов.
— Нет, как хотите, —
сказал полковой командир Вронскому, пригласив его к
себе, — Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
— Перемена главная та, что она привезла с
собою тень Алексея Вронского, —
сказала жена посланника.
— Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про
себя нельзя этого никогда
сказать.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, — вздрогнув
сказала Анна; но тут же она почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за
собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь.
Он видел, что она говорит то, что принуждает
себя сказать, но не то, чего хочет.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии»,
сказал он
себе, чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова
сказать о
себе, означало многое.
— Я хочу предостеречь тебя в том, —
сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на
себя внимание.
— Анна, ты ли это? —
сказал Алексей Александрович, тихо сделав усилие над
собою и удержав движение рук.
— Я вот что намерен
сказать, — продолжал он холодно и спокойно, — и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным и унизительным и никогда не позволю
себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все заметили, что ты вела и держала
себя не совсем так, как можно было желать.
— Анна, ради Бога не говори так, —
сказал он кротко. — Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за
себя, как и за тебя. Я муж твой и люблю тебя.
— Нет, лучше поедем, —
сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул
себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
— Ну что, твои дела как? —
сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с его стороны думать только о
себе.
— Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, —
сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а
себе столько удовольствия…
— Это можно, —
сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для
себя образом облокачиваясь на спинку кресла. — Уступить надо, князь. Грех будет. A деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не бывает.
«Разумеется, я
скажу, что Бетси прислала меня спросить, приедет ли она на скачки. Разумеется, поеду», решил он сам с
собой, поднимая голову от книги. И, живо представив
себе счастье увидать ее, он просиял лицом.
«Который раз мне делают нынче этот вопрос!»
сказал он
себе и покраснел, что с ним редко бывало. Англичанин внимательно посмотрел на него. И, как будто он знал, куда едет Вронский, прибавил...
И ему в первый раз пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним с своею любовью»,
сказал он
себе.
— Я то же самое сейчас думал, —
сказал он, — как из-за меня ты могла пожертвовать всем? Я не могу простить
себе то, что ты несчастлива.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что
скажет.
Она молча села в карету Алексея Александровича и молча выехала из толпы экипажей. Несмотря на всё, что он видел, Алексей Александрович всё-таки не позволял
себе думать о настоящем положении своей жены. Он только видел внешние признаки. Он видел, что она вела
себя неприлично, и считал своим долгом
сказать ей это. Но ему очень трудно было не
сказать более, а
сказать только это. Он открыл рот, чтобы
сказать ей, как она неприлично вела
себя, но невольно
сказал совершенно другое.
— Я должен
сказать вам, что вы неприлично вели
себя нынче, —
сказал он ей по-французски.
— Чем я неприлично вела
себя? — громко
сказала она, быстро поворачивая к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
— Я уже просил вас держать
себя в свете так, чтоб и злые языки не могли ничего
сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали
себя, и я желал бы, чтоб это не повторялось.
— Кити играет, и у нас есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите большое удовольствие, —
сказала княгиня с своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна была теперь Кити, потому что она заметила, что Вареньке не хотелось петь. Но Варенька однако пришла вечером и принесла с
собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну с дочерью и полковника.
— Нет, я совсем не хороша. Ну,
скажите мне… Постойте, посидимте, —
сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле
себя. —
Скажите, неужели не оскорбительно думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он не хотел?..
— Нет, я всегда хожу одна, и никогда со мной ничего не бывает, —
сказала она, взяв шляпу. И, поцеловав ещё раз Кити и так и не
сказав, что было важно, бодрым шагом, с нотами под мышкой, скрылась в полутьме летней ночи, унося с
собой свою тайну о том, что важно и что даёт ей это завидное спокойствие и достоинство.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к
себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она не могла
сказать матери, которой она не говорила и
себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя
сказать даже самой
себе; так страшно и постыдно ошибиться.