Неточные совпадения
Анна Михайловна и Дорушка, как мы уже знаем из собственных слов последней, принадлежали к одному гербу: первая
была дочерью кучера княгини Сурской, а вторая, родившаяся пять лет спустя после смерти отца своей сестры, могла считать себя безошибочно только дитем своей
матери.
Одинокая старушка еще более сиротела, отпуская сына в чужие края; князю тоже
было жалко покинуть
мать, и он уговорил ее ехать вместе в Париж.
Когда девочке
было шесть лет, княгиня, читая вновь полученный ею отчет, сказала: «Твоя
мать, Аня, здорова, и…», и на этом и княгиня поперхнулась.
Аня решительно не понимала, чем ее
мать оскорбила покойного Михайлушку и зачем тут при этой смете приходился белокурый швейцарец Трапп; она только радовалась, что у нее
есть очень маленькая сестрица, которую, верно, можно купать, пеленать, нянчить и производить над ней другие подобные интересные операции.
— Ты, Аня,
будь умница — не плачь: твоя
мать, мой дружочек, умерла.
Росли эти дети на полной свободе:
мать и отец
были с ними очень нежны, но не делали детское воспитание своею главной задачей.
Этот очаровательно красивый мальчик
был страшно привязан к своей благочестивой
матери и вследствие этой страстности сам пристрастился к ее образу жизни и занятиям.
— Мой Сторя
будет истинный инок божий, — говаривала часто его
мать, поглаживая сына по головке, обрекаемой под черный клобук.
Он, вероятно, мог
быть хорошим проповедником, утешителем и наставником страждущего человечества, которому он с раннего детства привык служить под руководством своей
матери и которое оставалось ему навсегда близким и понятным; к людским неправдам и порокам он
был снисходителен не менее своей
матери, но страстная религиозность его детских лет скоро прошла в доме дяди.
Она с самого раннего детства
была поилицей и кормилицей целой семьи, в которой, кроме
матери и сестры,
были еще грызуны в виде разбитого параличом и жизнью отца и двух младших братьев.
Мать ее, у которой, как выше замечено,
были черные рачьи глаза навыкате и щегольские корнетские усики, называлась в своем уезде «матроской».
Главным и единственным ее средством в это время
была «Юлочка», и Юлочка, ценою собственного глубокого нравственного развращения, вывезла на своих детских плечах и
мать, и отца, и сестру, и братьев.
Духовного согласия у
матери с дочерью, впрочем, вовсе не
было.
В остальное же время они нередко
были даже открытыми врагами друг другу: Юла мстила
матери за свои унижения—та ей не верила, видя, что дочь начала далеко превосходить ее в искусстве лгать и притворяться.
Она верила, что
мать может что-нибудь вымозжить, но ей-то, Юлочке, в этом
было очень немного радости.
Так это дело и прошло, и кануло, и забылось, а через месяц в доме Азовцовых появилась пожилая благородная девушка Аксинья Тимофеевна, и тут вдруг, с речей этой злополучной Аксиньи Тимофеевны оказалось, что Юлия давно благодетельствовала этой девушке втайне от
матери, и что горькие слезы, которые месяц тому назад у нее заметил Долинский,
были пролиты ею, Юлией, от оскорблений, сделанных
матерью за то, что она, Юлия, движимая чувством сострадания, чтобы выручить эту самую Аксинью Тимофеевну, отдала ей заложить свой единственный меховой салоп, справленный ей благодетелями.
Через месяц, для блага
матери и сестры, я
буду madame Долинская.
Что видит в нем моя
мать и почему предпочитает его всем другим женихам, которые мне здесь надоедают, и между которыми
есть люди очень богатые, просвещенные и с прекрасным светским положением?
Мать и сестру она оставила при себе, находя, что этак
будет приличнее и экономнее.
По ее соображениям, это
был хороший и верный метод обезличить кроткого мужа, насколько нужно, чтобы распоряжаться по собственному усмотрению, и в то же время довести свою
мать до совершенной остылицы мужу и в удобную минуту немножко поптстить его, так, чтобы не она, а он бы выгнал матроску и Викторинушку из дома.
Тут у нее в этой болезни оказались виноватыми все, кроме ее самой:
мать, что не удержала; акушерка — что не предупредила, и муж, должно
быть, в том, что не вернул ее домой за ухо.
Анна Михайловна
была посаженою
матерью девушек...
— Какое прелестное, какое завидное детство! Вы не
будете ревновать меня, если я стану любить вашу
мать так же, как вы?
В собственной семье он
был очень милым и любимым лицом, но лицом-таки ровно ничего не значащим; в обществе, с которым водилась его
мать и сестра, он значил еще менее.
Семейство это состояло из
матери, происходящей от древнего русского княжеского рода, сына — молодого человека, очень умного и непомерно строгого, да дочери, которая под Новый год
была в магазине «M-me Annette» и вызвалась передать ее поклон Даше и Долинскому.
— Говорит, что все они — эти несчастные декабристы, которые
были вместе, иначе ее и не звали, как
матерью: идем, говорит, бывало, на работу из казармы — зимою, в поле темно еще, а она сидит на снежку с корзиной и лепешки нам раздает — всякому по лепешке. А мы, бывало: мама, мама, мама, наша родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее поцеловать.
Детство, сердитый старик Днепр, раздольная заднепровская пойма, облитая таким же серебристым светом; сестра с курчавой головкой, брат, отец в синих очках с огромной «четьи-минеей»,
мать, Анна Михайловна, Дора — все ему
было гораздо ближе, чем он сам себе и оконная рама, о которую он опирался головою.
Он совсем видел эту широкую пойму, эти песчаные острова, заросшие густой лозою, которой вольнолюбивый черторей каждую полночь начинает рассказывать про ту чудную долю — минувшую, когда пойма целым Днепром умывалась, а в головы горы клала и степью укрывалась; видел он и темный, черный бор, заканчивающий картину; он совсем видел Анну Михайловну, слышал, что она говорит, знал, что она думает; он видел
мать и чувствовал ее присутствие; с ним неразлучна
была Дора.
—
Будьте матерью моим детям: выйдите за меня замуж, ей-богу, ей-богу я
буду… хорошим человеком, — проговорил со страхом и надеждою Журавка и сильно прижал к дрожащим и теплым губам Анны Михайловнину руку.
Неточные совпадения
Городничий. Куда! куда!.. Рехнулась, матушка! Не извольте гневаться, ваше превосходительство: она немного с придурью, такова же
была и
мать ее.
Анна Андреевна. У тебя вечно какой-то сквозной ветер разгуливает в голове; ты берешь пример с дочерей Ляпкина-Тяпкина. Что тебе глядеть на них? не нужно тебе глядеть на них. Тебе
есть примеры другие — перед тобою
мать твоя. Вот каким примерам ты должна следовать.
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, — говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не
поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // —
Будь жалостлив,
будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я
мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
Хвалилась
мать — // Сынка спасла… // Знать, солона // Слеза
была!..
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…