Неточные совпадения
Так это
дело и прошло, и кануло, и забылось, а через месяц в доме Азовцовых появилась пожилая благородная девушка Аксинья Тимофеевна, и тут вдруг, с речей этой злополучной Аксиньи Тимофеевны оказалось, что Юлия давно благодетельствовала этой девушке втайне от матери, и что горькие слезы, которые месяц тому назад у нее заметил Долинский, были пролиты ею, Юлией, от оскорблений, сделанных матерью
за то, что она, Юлия, движимая чувством сострадания, чтобы выручить эту самую Аксинью Тимофеевну, отдала ей заложить свой единственный меховой салоп, справленный ей благодетелями.
— Мать! Моя мать твердит, что я обязана ей жизнью и должна заплатить ей
за то, что она выучила меня побираться и… да, наконец, ведь она же не слепа, в самом
деле, Нестор Игнатьич! Ведь она ж видит, в какие меня ставят положения.
Долинский, как все несильные волею люди, старался исполнить свое решение как можно скорее. Он переменил паспорт и уехал
за границу. Во все это время он ни малейшим образом не выдал себя жене; извещал ее, что он хлопочет, что ему дают очень выгодное место, и только в
день своего отъезда вручил Илье Макаровичу конверт с письмом следующего содержания...
— Конечно; а то, господи, что же это в самом
деле за напасть такая! Опять бы надо во второй раз перед одним и тем же господином извиняться. Не верю.
— Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам
за дело до слов, когда это случается на
деле; нет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?
За день до отъезда сестер из Парижа Долинский принес к ним несколько эстампов, вложенных в папку и адресованных: Илье Макаровичу Журавке, по 11-й линии, дом Клемснца.
Я очень рад
за нее и не сомневаюсь, что она поведет свои
дела прекрасно.
Всякий
день неизменно, в восемь часов утра, ему приносили в его комнату стакан кофе со свежею булкою; в два часа Дорушка звала его в столовую, где был приготовлен легкий завтрак, потом он проходил с Дорою (которой была необходима прогулка) от Владимирской до Адмиралтейства и назад; в пять часов садились
за стол, в восемь пили вечерний чай и в двенадцать ровно расходились по своим комнатам.
В неделю раза два Долинский с Дорой бывали в театре.
Дни у них проходили
за делом, но вечерами они не отказывали себе в роздыхе и некоторых удовольствиях. Жизнь шла живо, ровно, без скуки, без задержки.
Один раз, в самый ясный погожий осенний
день, поздним утром, так часов около двенадцати, к Анне Михайловне забежал Журавка, а через несколько минут, как по сигналу, явились Шпандорчук и Вырвич, и у Доры с ними,
за кофе, к которому они сошлись было в столовую, закипел какой-то ожесточенный спор.
В течение целого этого года не произошло почти ничего особенно замечательного, только Дорушкины симпатические попугаи, Оля и Маша, к концу мясоеда выкинули преуморительную штуку, еще более упрочившую
за ними название симпатических попугаев. В один прекрасный
день они сообщили Доре, что они выходят замуж.
Наконец на дворе запахло гнилою гадостью; гнилая петербургская весна приближалась. Здоровье Даши со всяким
днем становилось хуже. Она, видимо, таяла. Она давно уже, что говорится, дышала на ладан. Доктор, который ее пользовал, отказался брать деньги
за визиты.
Хотя она еще не выходила из своей комнаты, но доктор надеялся, что она на
днях же будет в состоянии выехать
за границу.
— Ну, и наблюдайте друг
за другом, а главное
дело, Нестор Игнатьич… то, что это я хотела сказать?.. Да, берегите, бога ради, Дору. Старайтесь, чтоб она не скучала, развлекайте ее…
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла
за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо перед окном в двух шагах. Их
разделял барьер и узенький проход. В глазах Анны Михайловны еще дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
Вставши, Анна Михайловна принялась
за дело. В комнатах Нестора Игнатьевича и Даши все убрала, но все оставила в старом порядке. Казалось, что жильцы этих комнат только что вышли пройтись по Невскому проспекту.
Время Анны Михайловны шло скоро.
За беспрестанной работой она не замечала, как
дни бежали
за днями. Письма от Даши и Долинского начали приходить аккуратно, и Анна Михайловна была спокойна насчет путешественников.
В один из таких
дней магазин Анны Михайловны был полон существами, обсуждавшими достоинство той и другой шляпки, той и другой мантильи. Анна Михайловна терпеливо слушала пустые вопросы и отвечала на них со «вниманием, щадя пустое самолюбие и смешные претензии. В час в дверь вошел почтальон. Письмо было из-за границы; адрес надписан Дашею.
В простые
дни он обыкновенно вставал с зарею, запрягал жене лошадь и с зеленою шерстяною сумою
за плечами уходил до вечера работать на чужих, больших огородах.
— Милочка, душечка Жервеза, и ничего больше, — успокоивала ее Дора. — Совершенно французская идиллия из повести или романа, — говорила она, выходя с Долинским
за калитку дворика, — благородная крестьянка, коровки, дети, куры, молоко и лужайка. Как странно! Как глупо и пошло мне это представлялось в описаниях, и как это хорошо, как спокойно ото всего этого на самом
деле. Жервеза, возьмите, милая, меня жить к себе.
Дней через пять Дора снова вздумала идти к Жервезе. Проходя мимо одной лавки, они накупили для детей фруктов, конфект, лент для старшей девочки, кушак для самой молочной красавицы и вышли с большим бумажным конвертом
за город.
— Даже гадки, если хотите. Что это такое? Первое
дело — оскорблять ни
за что, ни про что любовь женщины, а потом чем же вы сами-то были? Шпандорчук какой-то, не то Вырвич — обезьянка петербургская.
Так не осуждайте же меня, пожалуйста,
за Жервезу; я, право, больной человек; мне в тот
день так казалось, что нет, нет и нет никакой любви, а, право, это не обезьянничество.
Дело было перед последним моим экзаменом Я сел на порожке и читаю; вдруг, вижу я,
за куртиной дядя стоит в своем белом парусинном халате на коленях и жарко молится: поднимет к небу руки, плачет, упаде! в траву лицом и опять молится, молится без конца Я очень любил дядю и очень ему верил и верю.
— Ну-с, я опять спрошу:
за чем же
дело стало?
Вечером в этот
день Даша в первый раз была одна. В первый раз
за все время Долинский оставил ее одну надолго. Он куда-то совершенно незаметно вышел из дома тотчас после обеда и запропастился. Спустился вечер и угас вечер, и темная, теплая и благоуханная ночь настала, и в воздухе запахло спящими розами, а Долинский все не возвращался. Дору это, впрочем, по-видимому, совсем не беспокоило, она проходила часов до двенадцати по цветнику, в котором стоял домик, и потом пришла к себе и легла в постель.
После нового года, пред наступлением которого Анна Михайловна уже нимало не сомневалась, что в Ницце
дело пошло анекдотом, до чего даже домыслился и Илья Макарович, сидя
за своим мольбертом в своей одиннадцатой линии, пришло опять письмо из губернии. На этот раз письмо было адресовано прямо на имя Анны Михайловны.
— Видишь, пора нам и
за дело браться. Ты работай свою работу, а я на первые же деньги открываю русский, этакий, знаешь, пока маленький ресторанчик.
Через три
дня после получения печальных известий из Ниццы, Анне Михайловне подали большое письмо Даши, отданное покойницей m-me Бюжар
за два
дня до своей смерти. Анну Михайловну несколько изумило это письмо умершего автора; она поспешно разорвала конверт и вынула из него пять мелко исписанных листов почтовой бумаги.
Нестор Игнатьич очень серьезно встревожился. Он на четвертый
день вскочил с рассветом и сел
за работу. Повесть сначала не вязалась, но он сделал над собой усилие и работа пошла удачно. Он писал, не вставая, весь
день и далеко
за полночь, а перед утром заснул в кресле, и Дора тотчас же выделилась из серого предрассветного полумрака, прошла своей неслышной поступью, и поцеловав Долинского в лоб, сказала: умник, умник—работай.
Нестор Игнатьевич освежил лицо, взял шляпу и вышел из дома в первый раз после похорон Даши. На бульваре он встретил m-lle Онучину, поклонился ей, подал руку, и они пошли
за город.
День был восхитительный. Горячее итальянское солнце золотыми лучами освещало землю, и на земле все казалось счастливым и прекрасным под этим солнцем.
— Что же это именно? Что
за мужем в ссылку-то пошла? Очень великое
дело.
— Что мне
за дело до их каких-то светских скандалов или до каких-то Ягу!
Стояло число, шедшее
за три
дня до ее смерти.
Где-то, где и он; да и что
за дело, где?..
Личность и положение Зайончека возбуждали внимание и любопытство всех голубей и голубок этой парижской голубятни, но никто не имел этого любопытства настолько, чтобы упорно стремиться к уяснению, что в самом
деле за птица этот m-r!e pretre Zajonczek и что такое он делает, зачем сидит на этом батиньольском чердаке?
Прошла половина поста. Бешеный
день французского demi-careme [Полупоста, преполовение поста (франц.).] угасал среди пьяных песен; по улицам сновали пьяные студенты, пьяные блузники, пьяные девочки. В погребках, ресторанах и во всяких таких местах были балы, на которых гризеты вознаграждали себя
за трехнедельное demi-смирение. Париж бесился и пьяный вспоминал свою утраченную свободу.
Они теперь служат гайдуками, или держимордами при каком-то приставе исполнительных
дел по ведомству нигилистической полиции, и уже были два раза в
деле, а
за третьим, слышно, будут отправлены в смирительный дом.