Неточные совпадения
—
Да так, на
то я сторож… на
то здесь поставлен… — шамшил беззубый Арефьич,
и глаза его разгорались
тем особенным огнем, который замечается у солдат, входящих в дикое озлобление при виде гордого, но бессильного врага.
— Таким людям нечего больше делать, как ссориться
да мириться. Ничего, так
и проживут,
то ругаясь,
то целуясь,
да добрых людей потешая.
—
Да, нахожу. Нахожу, что все эти нападки неуместны, непрактичны, просто сказать, глупы. Семью нужно переделать, так
и училища переделаются. А
то, что институты! У нас что ни семья,
то ад, дрянь, болото. В институтах воспитывают плохо, а в семьях еще несравненно хуже. Так что ж тут институты? Институты необходимое зло прошлого века
и больше ничего. Иди-ка, дружочек, умойся: самовар несут.
Надо было куда-нибудь пристраиваться. На первый раз это очень поразило Помаду. Потом он
и здесь успокоился, решил, что пока он еще поживет уроками, «а
тем временем что-нибудь
да подвернется».
И точно, «
тем временем» подвернулась вот какая оказия. Встретил Помаду на улице
тот самый инспектор, который так часто сажал его в карцер за прорванный под мышками сюртук,
да и говорит...
Его пленяли поля,
то цветущие
и колеблющиеся переливами зреющих хлебов,
то блестящие девственною чистотою белого снега,
и он жил
да поживал, любя эти поля
и читая получавшиеся в камергерском доме, по заведенному исстари порядку, журналы, которых тоже, по исстари заведенному порядку, никто в целом доме никогда не читал.
Та испугалась
и послала в город за Розановым, а между
тем старуха, не предвидя никакой возможности разобрать, что делается в плечевом сочленении под высоко поднявшеюся опухолью, все «вспаривала» больному плечо разными травками
да муравками.
— Ничего, батюшка, пройдет, —
и не
то,
да проходит.
Если ж опять кто хочет видеть дьявола,
то пусть возьмет он корень этой травы
и положит его на сорок дней за престол, а потом возьмет, ушьет в ладанку
да при себе
и носит, — только чтоб во всякой чистоте, —
то и увидит он дьяволов воздушных
и водяных…
Старинные кресла
и диван светлого березового выплавка, с подушками из шерстяной материи бирюзового цвета, такого же цвета занавеси на окнах
и дверях;
той же березы письменный столик с туалетом
и кроватка, закрытая белым покрывалом,
да несколько растений на окнах
и больше ровно ничего не было в этой комнатке, а между
тем всем она казалась необыкновенно полным
и комфортабельным покоем.
—
Да вот вам, что значит школа-то,
и не годитесь,
и пронесут имя ваше яко зло, несмотря на
то, что директор нынче все настаивает, чтоб я почаще навертывался на ваши уроки.
И будет это скоро, гораздо прежде, чем вы до моих лет доживете. В наше-то время отца моего учили, что от трудов праведных не наживешь палат каменных,
и мне
то же твердили,
да и мой сын видел, как я не мог отказываться от головки купеческого сахарцу; а нынче все это двинулось, пошло,
и школа будет сменять школу. Так, Николай Степанович?
—
Да я не этого
и боюсь, Петр Лукич, а как-то это все не
то, что я себе воображала, что я думала встретить дома.
—
Да это вовсе не в
том дело. Здесь никто не сердился
и не сердится, но скажите, пожалуйста, разве вы, Женни, оправдываете
то, что сделала сестра Лиза по своему легкомыслию?
— Здравствуй, Женичка! — безучастно произнесла Ольга Сергеевна, подставляя щеку наклонившейся к ней девушке,
и сейчас же непосредственно продолжала: — Положим, что ты еще ребенок, многого не понимаешь,
и потому тебе, разумеется, во многом снисходят; но, помилуй, скажи, что же ты за репутацию себе составишь?
Да и не себе одной: у тебя еще есть сестра девушка. Положим опять
и то, что Соничку давно знают здесь все, но все-таки ты ее сестра.
—
Да, не все, — вздохнув
и приняв угнетенный вид, подхватила Ольга Сергеевна. — Из нынешних институток есть такие, что, кажется, ни перед чем
и ни перед кем не покраснеют. О чем прежние
и думать-то,
и рассуждать не умели,
да и не смели, в
том некоторые из нынешних с старшими зуб за зуб. Ни советы им, ни наставления, ничто не нужно. Сами всё больше других знают
и никем
и ничем не дорожат.
Свекровь твоя уж, наверное, тебя же дурой считает,
да и весь город-то, мужланы-то ваши, о тебе
того же мнения.
«Вон, мол, дуру-то как обделали»,
да и сами
того же на других, тебе подобных овцах, искать станут.
— К мужу отправить. Отрезанный ломоть к хлебу не пристает. Раз бы
да другой увидала, что нельзя глупить, так
и обдумалась бы; она ведь не дура. А
то маменька с папенькой сами потворствуют, бабенка
и дурит, а потом
и в привычку войдет.
— Ты даже, — хорошо. Постой-ка, батюшка! Ты, вон тебе шестой десяток,
да на хорошеньких-то зеваешь, а ее мужу тридцать лет! тут без греха грех. —
Да грех-то еще грехом, а
то и сердечишко заговорит. От капризных-то мужей ведь умеют подбирать: тебе, мол, милая, он не годится, ну, дескать, мне подай. Вы об этом подумали с нежной маменькой-то или нет, — а?
— Переломить надо эту фанаберию-то. Пусть раз спесь-то свою спрячет
да вернется к мужу с покорной головой. А
то — эй, смотри, Егор! — на целый век вы бабенку сгубите.
И что ты-то, в самом деле, за колпак такой.
А я тебе повторяю, что все это орудует любовь,
да не
та любовь, что вы там сочиняете,
да основываете на высоких-то нравственных качествах любимого предмета, а это наша, русская, каторжная, зазнобистая любва,
та любва, про которую эти адски-мучительные песни поются, за которую
и душатся,
и режутся,
и не рассуждают по-вашему.
Затем, разве для полноты описания, следует упомянуть о
том, что город имеет пять каменных приходских церквей
и собор. Собор славился хором певчих, содержимых от щедрот Никона Родионовича,
да пятисотпудовым колоколом, каждый праздник громко, верст на десять кругом, кричавшим своим железным языком о рачительстве
того же Никона Родионовича к благолепию дома божия.
Никон Родионович пожертвовали два десятка верблюжьих халатов
и фонарь к подъезду,
да на
том и стали.
Я бы ее
то,
да я бы ее
то заставил делать» — только
и слышно…
Женни
и спрашивать ее перестала, а если, бывало, скажет ей, прощаясь: «приезжай скорее, Лиза»,
то та ответит «приеду»,
да и только.
Неловко было старым взяточникам
и обиралам в такое время открыто говорить доктору, что ты подлец
да то, что ты не с нами,
и мы тебе дадим почувствовать.
—
Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как
та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену!
Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а… решается. В таком быту народа у него нет своей драмы,
да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
«Гроза» не случится у француженки; ну,
да это из
того слоя, которому вы еще, по его невежеству, позволяете иметь некоторые национальные особенности характера, а я вот вам возьму драму из
того слоя, который сравнен цивилизациею-то с Парижем
и, пожалуй, с Лондоном.
— А
то, что сил у меня на это не хватит,
да и, откровенно скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь
и не поправишь.
—
Да, считаю, Лизавета Егоровна,
и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за
то, что
тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что
и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
— Эта чох-мох-то не любит.
Да она про
то ж, спасибо,
и не слыхала.
Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе
и Помаде. В комнате началась беседа сперва о
том, о сем
и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «
да, это очень гадкая история!» — в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.
— Женни! Женни! — кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. — Пошли кого-нибудь…
да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина
и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две
и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского.
Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери,
да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.
—
Да! —
да ведь что приятно-то? — вопрошал Александровский, —
то приятно, что без всяких это протекций. Конечно, регенту нужно что-нибудь, презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо могу сказать, что не по искательству, а по заслугам отличен
и почтен.
—
Да так.
То в университет ходил,
то адреса твоего не знал.
Да и вообще как-то…
Не успеет Розанов усесться
и вчитаться, вдуматься, как по лестнице идет Давыдовская,
то будто бы покричать на нечаевских детей, рискующих сломать себе на дворе шею,
то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию,
то сообщить Дарье Афанасьевне новую сплетню на ее мужа. Придет,
да и сядет,
и курит трубку за трубкою.
— О нет-с! Уж этого вы не говорите. Наш народ не таков,
да ему не из-за чего нас выдавать. Наше начало
тем и верно,
тем несомненно верно, что мы стремимся к революции на совершенно ином принципе.
—
Да, — говорил Райнеру Пархоменко, — это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать
и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра «звезд»
и Фейербаха на школу, а
то через вас вышлю.
—
Да. Надо ждать; все же теперь не
то, что было. «Сила есть
и в терпенье». Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.
— Надо держать крепче
тех, которые меньше знают. У вас есть Арапов, рыжий, этот Пархоменко
и капитан,
Да Райнер, — помилуйте, чего ж вам? А что эти Белоярцев
и Завулонов?
— Все это эффекты,
и ничего более.
Да вот присмотритесь, сами увидите, — добавил он
и, закрыв глаза, задремал в кресле в
то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.
—
Да так, у нашего частного майора именинишки были, так там его сынок рассуждал. «Никакой, говорит, веры не надо. Еще, говорит, лютареву ересь одну кое время можно попотерпеть, а
то, говорит, не надыть никакой». Так вот ты
и говори: не
то что нашу, а
и вашу-то, новую,
и тое под сокрытие хотят, — добавил, смеясь, Канунников. — Под лютареву ересь теперича всех произведут.
Исцеляет внутренныя раны персей
и лехна
то (
то суть велия нитгаины) дипзоет
и прогоняет месячные тови женски нанесонныя раны коликии стары толикие новыя напр-и-мер с ударениями меча или ножа
и иные сечения употребляется с травом завомо лануонит исцеляет всякую фистулу
и вся смрадния нужда киисти достиго долны чудно полезный есть
и за текущею ухо капляучи у тодленаи три капли с гукно вином омодойною полагается
и на ранения зубныя десны
и иснедает ю утверждает
и колсыушияся
и испасти хотяща зубы сохраняет от умори т. е. куги
и помогает от всех скорбей душевных
и вкупе телесных, внутреннее ево употребление
да Будут Ю или Аъ до 15 капаиума а вина или воды вечер
и заутра кто его употребит
и самиам искуством чудное благодействие разумети Будет».
Те там через сколько лет подросли
да побрались,
да и вот тебе есть муж
и жена.
— Или адресные билеты, — зачинал другой. — Что это за билеты? Склыка одна
да беспокойство. Нет, это не так надо устроить! Это можно устроить в два слова по целой России, а не
то что здесь
да в Питере, только склыка одна. Деньги нужны — зачем не брать, только с чего ж бы
и нас не спросить.
— Так: что это за жидок, откуда он, что у него в носу? — черт его знает. Я
и дел-то не вижу,
да если б они
и были,
то это дела не жидовские.
«Все это как-то… нелепо очень… А впрочем, — приходило ему опять в голову, — что ж такое?
Тот такой человек, что его не оплетешь, а как знать, чего не знаешь. По началу конец точно виден, ну
да и иначе бывает».
— Батюшки! Батюшки! Русью дух пахнет,
и сам Гуфеланд наш здесь! — закричал знакомый голос, прежде чем Розанов успел снять калоши,
и вслед за
тем старик Бахарев обнял Розанова
и стал тыкать его в лицо своими прокопченными усищами. — Ай
да Дмитрий Петрович! Вот уважил, голубчик, так уважил; пойдемте же к нам наверх. Мы тут, на антресолях.
—
Да так, из вежливости, а
то бьются, бьются бабы,
и никакого им поощрения нет.
Розанов — вспомнил Нечаев, но это опять не подходило: там теснота
и дети,
да и снова Ольга Александровна может сразу выкинуть колено, которое развернет перед чужими людьми
то, что Розанов всегда старался тщательно скрывать
и маскировать.