Неточные совпадения
Пускай правда, что мужик
не привык к кабинетам — всё у него в одной избе, — да по крайности там уже всё своя семья, а тут на рюминском дворе всего
две избы стояли, и в одной из них жило
две семьи, а в другой три.
У нас
не берут на короткие сроки, потому что года
два сначала мальчика только «утюжат», да «шпандорют», да за водой либо за водкой посылают, а там уж кой-чему учить станут.
Чулан тут у них в сенях был из дощечек отгорожен в уголке; там их рухлядь кое-какая стояла:
две,
не то три коробки, донца, прялки, тальки, что нитки мотают, стан, на котором холсты ткут, да веретье — больше у них ничего
не было.
Мужик говорит: «За битого
двух небитых дают», «
не бить — добра
не видать», — и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят...
Раздела Варька Настю в холодной пуньке, положила ее в холодную постель и одела веретьем, а сверху
двумя тулупами. Тряслася Настя так, что зубы у нее стучали.
Не то это от холода,
не то бог ее знает от чего. А таки и холод был страшный.
И на колосе она наигралась, и назяблась уж порядком, и из избы ей уж
два раза доносили, что жареный петух готов и пора молодых поднимать, «а поднимать их
не с чем».
Домниного мужа и
двух других старших сыновей Прокудина
не было дома, — они были на Украине.
Домна ничего
не отвечала, но так двинула горшки, что
два из них слетели с полки на пол и разбились вдребезги.
Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести
две реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носить юбки; но обе эти реформы
не принялись.
— Ну иной и
не то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как пойдут ребятки, так тоже как сживутся: любо-два. Эх!
не всем, бабочка, все любовь-то эта приназначена.
Пробыла Настя у своего лекаря
два дня, а на третий вечером пришла домой и ни за что
не хотела к нему возвращаться.
Вернулись все домой, а Насти
не было.
Два дня и три ночи она пропадала. Ездили за ней и к кузнецу и к Петровне, но никто ее нигде
не видал. На третий день чередников мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: «А Настька-то прокудинская в ярушках над громовым ключом сидит». Поехали к громовому ключу и взяли Настю. Дома она ни на одно слово
не отвечала. Села на лавку и опять охать.
Прошло
две недели с приезда Насти к Крылушкину. Он ей
не давал никакого лекарства, только молока велел пить как можно больше. Настя и пила молоко от крылушкинской коровы, как воду, сплошь все дни, и среды, и пятницы. Грусть на Настю часто находила, но припадков, как она приехала к Крылушкину, ни разу
не было.
Долго
не спала Настя. Все ей было грустно, и старик
два раза поднимался на локоть и взглядывал на свои огромные серебряные часы, висевшие над его изголовьем на коричневом бисерном шнурочке с белыми незабудочками. Пришла ему на память и старость, и молодость, и люди добрые, и обычаи строгие, и если бы кто-нибудь заглянул в эту пору в душу Силы Иваныча, то
не оказал бы, глядя на него, что все
Варька было пришла раз ночью к ней в пуньку с
двумя ребятами, и водки и закусок с собой принесли, да Настя наотрез сказала, что
не пустит их и чтоб этого в другой раз
не было.
Впрочем, ее замечания
не имели прочных оснований, на которых создавались
два первые вывода.
А Степан через день, а через
два уж непременно, должен был ходить на ночь домой, чтоб утром там поделать все, что по домашнему быту требуется и чего бабы
не осилеют.
Степан перед полдниками пришел на Прокудинский загон попросить квасу. Настя, увидя его, вспыхнула и резала такие жмени ржи, что
два раза чуть
не переломила серп. А Степан никак
не мог найти кувшина с квасом под тем крестцом, на который ему указали бабы.
— И
не говори ты мне этого, — сказала она Степану. — С мужем жить надо, я знаю как, как мужней жене. А я себя делить промеж
двух не стану.
Не любишь ты меня, так я одна уйду.
— Ну-к что ж, что
не Степан! Я хочь
не Степан, дак еще лучше Степана разуважу, — отвечал первый, и поднимался хохот. В коридоре хохотали солдаты, а в арестантской
две нарумяненные женщины, от которых несло вином и коричневой помадой. Настя перестала спрашивать и молча просидела весь день и вторую ночь.
На другой день взяли Настю к допросу; после нее допрашивали Степана. Они оба разбились в показаниях, и еще через день их перевели в острог. Идучи с Степаном, Настя уговаривала его
не убиваться, но он совсем был как в воду опущенный и даже
не обращал на нее никакого внимания. Это больше всего огорчало Настю, и она
не знала ни дня, ни ночи покоя и недели через
две по прибытии в острог родила недоношенного, но живого ребенка. Дитя было мальчик.
Часовенка, где ставили мертвых, была маленькая, деревянная. Выстроена она была на черном дворе и окрашена серою краской. Со двора острожного ее было совсем
не видно. Убранство часовни состояло из довольно большого образа Знамения божией матери, голубого деревянного креста, покрытого белым ручником, да
двух длинных скамеек, на которых ставили гробы. Теперь одна из этих скамеек была пуста, а на другой лежал Настин ребенок.
Жила ли в них еще любовь? Надо полагать, что жила. Степан на каждой остановке все, бывало, взглянет на Настю и вздохнет. Говорить им между собою было невозможно, но
два раза Настя улучила случай и сказала: «
Не грусти, Степа; я все рада за тебя принять». А Степан раз сказал ей: «Вот теперь было бы идти-то нам, Настя! Тепло, везде ночлег, — нигде бы
не попались».
Старик, задыхаясь от усталости и тревоги, бежал около
двух верст до площади, где стоят извозчики. Облитый потом, он сел на дрожки и велел везти себя в врачебную управу.
Не глядя, что вынул из кармана, он дал извозчику монету и вбежал в сени. Баба и старуха сидели на окне. Старуха плакала.
Как сказали, так и сделали. Настя провела в сумасшедшем доме
две недели, пока Крылушкин окольными дорогами добился до того, что губернатор, во внимание к ходатайству архиерея, велел отправить больную к ее родным. О возвращении ее к Крылушкину
не было и речи; дом его был в расстройстве; на кухне сидел десятский, обязанный следить за Крылушкиным, а в шкафе следственного пристава красовалось дело о шарлатанском лечении больных купцом Крылушкиным.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли за непочтение к мужу и за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками
не секли: «Стыдно, — говорит, — мне перед мужиками; велите бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка, иди. Засыпьте ей
два десятка, да ловких!» — заказывал старшина ребятам.