Неточные совпадения
—
Да что это у
вас за восстание такое? Как? Почему? Зачем? Объясните, пожалуйста, — обратился Хвалынцев к предводителю.
—
Да ведь это по нашему, по мужицкому разуму — все одно выходит, — возражали мужики с плутоватыми ухмылками. — Опять же видимое дело — не взыщите, ваше благородие, на слове, а только как есть
вы баре, так барскую руку и тянете, коли говорите,
что земля по закону господская. Этому никак нельзя быть, и никак мы тому верить не можем, потому — земля завсягды земская была, значит, она мирская, а
вы шутите: господская! Стало быть, можем ли мы верить?
—
Да что закон! — перебили его в кучке переговорщиков. — Ты, ваше благородие, только все говоришь про закон; это один разговор, значит! А ты покажи нам закон настоящий, который, значит, за золотою строчкою писан, тогда и веру
вам дадим, и всему делу шабаш!
— Любезные мои, такого закона, про какой
вы говорите, нет и никогда не бывало,
да и быть не может, и тот, кто сказал
вам про него, — тот, значит, обманщик и смутитель!
Вы этому не верьте! Я
вам говорю,
что такого закона нет! — убеждал генерал переговорщиков.
— А, хамова душа твоя! — с каким-то самодовольно-торжествующим видом обратилась она к больному. — Так и ты тоже бунтовать! Я тебе лесу на избу дала, а ты бунтовать, бесчувственное, неблагодарное ты дерево эдакое! Ну,
да ладно! Вот погоди, погоди! выздоравливай-ка, выздоравливай-ка!
Вы, батюшка, доктор,
что ли? — обратилась она вдруг к Хвалынцеву.
— Ха, ха, ха! — изящно смеялся он, немножко в нос и немножко сквозь зубы, как только и умеют смеяться после обеда одни высокоблаговоспитанные люди. — Бунт, восстание!.. ха, ха, ха!.. Этот полковник, должно быть, большой руки трус… Зачем он там?..
Да и вообще, скажите мне,
что это? Я давеча не успел хорошенько расспросить у
вас.
— Ну-у! Voilà la question!.. [Вот в
чем вопрос! (фр.).] Надо же выразить ему наше… э-е… наше сочувствие… нашу признательность. Ведь целый край в опасности… Ваши собственные интересы:
да и
вы сами наконец, comme un membre de la noblesse [Как дворянин (фр.).], можете пострадать, если бы не Саксен, — ведь почем знать — все еще может случиться!..
—
Да что вам здесь делать, monsieur де-Воляй.
— Что-с? Пшецыньского? — слегка прищурился на него старик. — Я, сударь мой, турка не пугался, черкеса не пугался,
да англичанина с французом не испугался, так уж вашего-то Пшецыньского мне и Бог
да и совесть бояться не велели! А песню-то
вы все-таки не пойте!
—
Вы!..
Да что такое
вы? — досадливо горячился Лубянский.
Да знаете ли, милостивый государь,
что я
вас административным порядком в двадцать четыре часа из города вон в Тобольскую упрячу!..
—
Да что «ну-с»… «Ну-с» по-немецки значит орех! А я нахожу,
что все это глупость! Какая тут дуэль? По-моему, просто: коли повздорили друг с другом, ну возьми друг друга
да и потузи сколько душе твоей угодно!.. Кто поколотил, тот, значит, и прав!.. А то
что такое дуэль, я
вас спрашиваю? Средневековый, феодально-аристократический обычай! Ну, и к черту бы его!.. Но в этом в Подвиляньском все-таки этот гонор еще шляхетский сидит, традиции, знаете, и прочее… Так вот, угодно,
что ли,
вам драться?
— Ну, я хоть и мал
да крепок, — возразил он весьма внушительным тоном, — и меня застращивать
да запугивать нечего! Расправа, о которой
вы говорите, будет для господина Подвиляньского пожалуй
что поубыточнее,
чем для меня! Но… я, во всяком случае, извиняться не стану, и сколь ни находит это глупым господин Полояров, предпочитаю дуэль и принимаю ваш вызов.
— Э, барышня,
что это
вы такое говорите! — снисходительно усмехнулся Подхалютин, — ну, где там страдает! Наша родина вообще страдает только тремя недугами: желудком после масленицы, тифом на Святой, по весне,
да финансовым расстройством, en générale, которое, кажется, нынче перейдет в хроническое. Вот и все наши страдания.
— Вот сюрприз-то! — Подхалютин даже с места вскочил при этом. — Марья Ивановна! Маменька! — обратился он к полной даме, —
да что это они у
вас за вздор говорят?
— Стоп, машина! Стоп! Не ву горяче па! Полегче! — отстранил его Полояров. — Ведь
вам не сладить со мной: я маленько посильнее буду,
да и горячиться-то не из
чего! А
вы присядьте-ка,
да успокойтесь, мы
вам чайку нальем, пожалуй,
да тогда и потолкуем как следует.
—
Да, это я.
Что вам угодно?
— Я стою здесь в нумерах Щепкова, — пояснил Свитка. — Милости просим ко мне когда-нибудь, очень рад буду!
Да самое лучшее вот
что:
вы ничего не делаете нынче вечером?
— Полагаю,
что совсем не увидите.
Да это и не нужно.
Вы знаете меня, и больше никого, и по всем делам будете сноситься только со мною.
— О, Боже мой,
да я готов!.. Я готов! Неужели
вы можете сомневаться? — воскликнул Шишкин. — Но в
чем же дело? И только давайте поскорее!
— Дело в том,
что дня через два-три мы отправимся с
вами по Поволжью: где пешочком, где на лодочке, а где и конно, как случится; ну, и станем мужичкам православным золотые грамоты казать. Понимаете-с? — прищурился Свитка. — Нынче вечером будьте у меня: я покажу
вам экземплярчик, и вообще потолкуем, условимся, а пока прощайте,
да помните же хорошенько все, чтó сказал я
вам.
—
Да в
чем дело-то?
Вы мне толкуйте прямо, а не с походцем, — сказал Верхохлебов, показывая знаки нетерпения.
— Эй, Калистрат Стратилактович, смотрите, чтоб не пришлось потом горько покаяться, — предостерег он весьма полновесно и внушительно; — знаете пословицу: и близок локоть,
да не укусишь; так кусайте-ка, пока еще можно! Говорю, сами благодарить будете!
Вы ведь еще по прежним отношениям знаете,
что я малый не дурак и притом человек предприимчивый, а нынче вот не без успеха литературой занимаюсь. Полноте!
что артачиться! А
вы лучше присядьте,
да выслушайте: это недолго будет.
—
Да не в том сила-с! Каждый занимается
чем может: кто от откупов наживается, плоть и кровь народную высасывает, а кто литературным трудом добывает; дело это, значит, от талантов и от способностей. А
вы скажите-ка мне лучше, узнаете ли
вы кого-нибудь в господине Низкохлебове?
—
Да уж
что с
вами!.. Вот
вам тетрадка, давайте деньги.
—
Да на
что же
вам черняк-то? Не все ли равно это?
— Рецепт не особенно сложен, — возразил Хвалынцев, — и был бы очень даже хорош, если бы сердце не шло часто наперекор рассудку, вот, как у меня, например, рассудок говорит: поезжай в Петербург, тебе, брат, давно пора, а сердце, быть может, просит здесь остаться.
Что вы с ним поделаете! Ну и позвольте спросить
вас,
что бы
вы сделали, если бы, выйдя замуж
да вдруг… ведь всяко бывает! — глубоко полюбили бы другого?
— Скажу
вам на это вот
что:
да, если я полюблю человека, то хотела бы любить его откровенно и прямо, не стыдясь глядеть в глаза целому свету, не прятаться, не скрывать свою любовь, а говорить всем:
да, мол, я люблю его!
—
Да вы откуда сами-то? из Японии,
что ли, приехали? Кто сказал!.. Весь город говорит! В газетах официально отпечатано!
—
Да мы-то знаем,
чего хотим, а
вы все это отрицаете.
Чего же, по-вашему, нужно?
Что же не вздор?
— Э, батенька, я ни с кем церемонных-то знакомств не имею! — махнул рукой Ардальон. — Я ведь человек прямой! Мы ведь с
вами никаких столкновений не имели — так
чего же нам?! А
что если я тогда был секундантом у Подвиляньского, так это
что же? Дело прошлое! А я, собственно, ни против
вас, ни против Устинова ничего не имею,
да и все это, знаете, в сущности-то, одна только ерунда! Ей-Богу, ерунда! Порядочным людям из-за такого вздора расходиться нечего! Все это се sont des пустяки! Дайте-ка мне папиросочку.
«Но, господа, — снова продолжал чтец, — если, паче чаяния, взбредет нам,
что и мы тоже люди,
что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить, а говорить то,
что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями тела,
что если о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как
вы думаете,
что из этого выйдет?
Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите,
что выйдет».
—
Да я-то здесь, это неудивительно — отвечал тот, — а вот вам-то
что здесь делать? Ведь
вы не вольнослушатель?
— Хе, хе, хе!.. Однако
вы, батенька, тово!.. шутник… ей-Богу, шутник! — принужденно улыбаясь мило-приятельской улыбкой, заговорил он. — Так-таки и дурак, по-вашему? Хе, хе, хе!.. Нет-с, батенька, кто знает меня поближе, тот не скажет,
что Ардальон Полояров дурак,
да и
вы не скажете, когда узнаете… Но шутник, право, шутник.
—
Да я не обижаюсь!.. Кто же
вам сказал,
что я обижаюсь? На все обижаться, так и печенок не хватит!.. Ведь брань на вороту не виснет, скажу я
вам другую пословицу.
Да это все се sont des пустяки, а дайте-ка мне лучше папиросочку. Смерть, курить хочется!
— Так лучше не говорить, если
вы так опасаетесь.
Да не к
чему: все без того хорошо известно, нового ничего ведь не скажем, — заметил Хвалынцев.
Да что это у
вас такое множество студентов на Невском?
— Значит, уважаете, — утвердительно заключила девушка. — Ну, так поезжайте сейчас же на сходку! Сейчас поезжайте! Там
вы сами воочию убедитесь, насколько тут правды — и если
да, то постарайтесь своим поведением доказать товарищам,
что они на ваш счет заблуждаются. Поезжайте! Вот
вам рука моя на счастье… Я буду ждать
вас…
— Могу и начинать, — в том же духе ответил Свитка, в свою очередь подливая себе бургонского. — Прежде всего, милостивый мой государь, господин Хвалынцев,
да будет
вам известно,
что вы — арестант.
— Да-с,
вы — арестант, — продолжал Свитка, как бы в ответ на этот взгляд, — потому
что вы арестованы… Понимаете-с?
—
Да… пожалуй,
что и так… пожалуй,
что вы и правы, — медленно и глухо проговорил наконец Хвалынцев после некоторого раздумья над его словами.
—
Да уж поверьте на честь,
что так! — утвердил Свитка. — И притом же аресты огулом хороши только для хора, повторяю
вам, а для солистов они совсем не годятся-с.
—
Да непременно! Я хочу спросить
вас, на
чем вы все это основываете?
—
Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я
вам худого не желаю. Надобно, чтобы никому не было известно место вашего пребывания… Ведь почем знать, и в Малой Морской ничем не обеспечены от внезапного обыска; а если ваша записка как-нибудь не уничтожится — лишний документ будет… Надо как можно более избегать вообще документов. К
чему подвергать лишним затруднениям если не себя, то других? Я лучше сам сейчас же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
—
Да, я!..
Что вы так удивляетесь?.. Я была ранена.
Вы не верите? Вот, смотрите!
Да самое лучшее вот
что: если
вы так живо принимаете это к сердцу, приезжайте ко мне, мне будет очень приятно видеть
вас у себя, — сказал он, радушно пожимая руку студента, — и незачем откладывать в долгий ящик, приезжайте сегодня же вечером, часу в восьмом, у меня мы и потолкуем, а я постараюсь убедить
вас довольно осязательными документами.
—
Да, иногда, — согласился бравый поручик, — но отнюдь не в гражданской службе. В военной иное дело.
Чем больше будет у нас развитых, образованных офицеров, тем успешнее пойдет пропаганда: солдаты, во-первых, не пойдут тогда против крестьян, когда те подымутся всею землею; во-вторых, образованные офицеры не помешают освободиться и Польше. Разовьете
вы как следует пропаганду между офицерами —
вы облегчите революцию и вызовете ее гораздо скорее. Образованный офицер не пойдет против поляков.
Так
что же
вы,
да или нет!
— Ах,
да! Еще одно! — спохватился Свитка. — У нас принято в сношениях с членами, и особенно в письменных сношениях, избегать собственных имен и настоящих фамилий. Это тоже в видах общей безопасности. Поэтому изберите для себя какой-нибудь псевдоним; только псевдонимом лучше взять название какой-нибудь вещи или отвлеченного предмета,
чем фамилию, а то, пожалуй, еще quo pro quo какое-нибудь выйдет.
Что вы хотите выбрать?
—
Да, цель, оправдывающая средства! — с спокойным и твердым убеждением подтвердил Бейгуш. —
Вас, кажется, пугает то,
что это правило иезуитов? Не так ли?