Неточные совпадения
—
Ну чего ему, скажите пожалуйста! — раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, — ведь я
тебе ни копейки не дам, хоть
ты тут вверх ногами предо мной ходи.
— Эвона! Да мало ль Настасий Филипповн! И какая
ты наглая, я
тебе скажу, тварь!
Ну, вот так и знал,
что какая-нибудь вот этакая тварь так тотчас же и повиснет! — продолжал он князю.
—
Ну нет, — с убеждением перебил генерал, — и какой, право, у
тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом,
чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А
что, кстати, не просила еще она у
тебя портрета?
Эта новая женщина объявляла,
что ей в полном смысле все равно будет, если он сейчас же и на ком угодно женится, но
что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому,
что ей так хочется, и
что, следственно, так и быть должно, — «
ну хоть для того, чтобы мне только посмеяться над
тобой вволю, потому
что теперь и я наконец смеяться хочу».
— А князь найдется, потому
что князь чрезвычайно умен и умнее
тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь,
ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо.
Ну,
что вы, кроме осла за границей видели?
— Не правда ли? Не правда ли? — вскинулась генеральша. — Я вижу,
что и
ты иногда бываешь умна;
ну, довольно смеяться! Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь,
ну!
—
Ну, вот теперь с шубой идет! Шубу-то зачем несешь? Ха, ха, ха! Да
ты сумасшедший,
что ли?
— Да
что это за идиот? — в негодовании вскрикнула, топнув на него ногой, Настасья Филипповна. —
Ну, куда
ты идешь?
Ну, кого
ты будешь докладывать?
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет же?! А мне сказали они… Ах!
Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят,
что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им всем говорю!) Да я его всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу,
ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С тем и ехал, чтобы с
тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Это была такая графиня, которая, из позору выйдя, вместо королевы заправляла, и которой одна великая императрица в собственноручном письме своем «ma cousine» написала. Кардинал, нунций папский, ей на леве-дю-руа (знаешь,
что такое было леве-дю-руа?) чулочки шелковые на обнаженные ее ножки сам вызвался надеть, да еще, за честь почитая, — этакое-то высокое и святейшее лицо! Знаешь
ты это? По лицу вижу,
что не знаешь!
Ну, как она померла? Отвечай, коли знаешь!
— Соврал! — крикнул племянник, — и тут соврал! Его, князь, зовут вовсе не Тимофей Лукьянович, а Лукьян Тимофеевич!
Ну зачем, скажи,
ты соврал?
Ну не всё ли равно
тебе,
что Лукьян,
что Тимофей, и
что князю до этого? Ведь из повадки одной только и врет, уверяю вас!
—
Что же не доканчиваешь, — прибавил тот, осклабившись, — а хочешь, скажу,
что ты вот в эту самую минуту про себя рассуждаешь: «
Ну, как же ей теперь за ним быть? Как ее к тому допустить?» Известно,
что думаешь…
— Это может,
что не за тем, и не то в уме было, а только теперь оно уж наверно стало за тем, хе-хе!
Ну, довольно!
Что ты так опрокинулся? Да неужто
ты и впрямь того не знал? Дивишь
ты меня!
— Я как будто знал, когда въезжал в Петербург, как будто предчувствовал… — продолжал князь. — Не хотел я ехать сюда! Я хотел всё это здешнее забыть, из сердца прочь вырвать!
Ну, прощай… Да
что ты!
— Вот она ничего ведь не понимает,
что говорят, и ничего не поняла моих слов, а
тебя благословила; значит, сама пожелала…
Ну, прощай, и мне, и
тебе пора.
— Ардалион Александрыч, батюшка! — крикнула она ему вслед, — остановись на минутку; все мы грешны; когда будешь чувствовать,
что совесть
тебя меньше укоряет, приходи ко мне, посидим, поболтаем о прошлом-то. Я ведь еще, может, сама
тебя в пятьдесят раз грешнее;
ну, а теперь прощай, ступай, нечего
тебе тут… — испугалась она вдруг,
что он воротится.
И деревья тоже, — одна кирпичная стена будет, красная, Мейерова дома… напротив в окно у меня…
ну, и скажи им про всё это… попробуй-ка, скажи; вот красавица… ведь
ты мертвый, отрекомендуйся мертвецом, скажи,
что «мертвому можно всё говорить»… и
что княгиня Марья Алексевна не забранит, ха-ха!..
—
Ну, теперь
что с ним прикажете делать? — воскликнула Лизавета Прокофьевна, подскочила к нему, схватила его голову и крепко-накрепко прижала к своей груди. Он рыдал конвульсивно. — Ну-ну-ну!
Ну, не плачь же,
ну, довольно,
ты добрый мальчик,
тебя бог простит, по невежеству твоему;
ну, довольно, будь мужествен… к тому же и стыдно
тебе будет…
— Евгений Павлыч! Это
ты? — крикнул вдруг звонкий, прекрасный голос, от которого вздрогнул князь и, может быть, еще кто-нибудь. —
Ну, как я рада,
что наконец разыскала! Я послала к
тебе в город нарочного; двух! Целый день
тебя ищут!
— Так вот
ты как!
Ну, хорошо; слушай же и садись, потому
что я стоять не намерена.
—
Ну, бьюсь же об заклад, — так и вскипела вдруг Лизавета Прокофьевна, совсем забыв,
что сейчас же князя хвалила, — об заклад бьюсь,
что он ездил вчера к нему на чердак и прощения у него на коленях просил, чтоб эта злая злючка удостоила сюда переехать. Ездил
ты вчера? Сам ведь признавался давеча. Так или нет? Стоял
ты на коленках или нет?
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому
что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому
что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, —
ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой,
что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно,
что она в одно слово с
тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»),
что эта помешанная «забрала себе в голову во
что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
— Да и не то
что слышал, а и сам теперь вижу,
что правда, — прибавил он, —
ну когда
ты так говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от
тебя. Не слышал бы я о
тебе такого, так и не пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.
—
Ну, и пойдем. Я без
тебя не хочу мою новую жизнь встречать, потому
что новая моя жизнь началась!
Ты не знаешь, Парфен,
что моя новая жизнь сегодня началась?
—
Ну, прощай, — сказал Рогожин, — ведь и я завтра поеду; лихом не поминай! А
что, брат, — прибавил он, быстро обернувшись, —
что ж
ты ей в ответ ничего не сказал? «Ты-то счастлив или нет?»
—
Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь
тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы
тебя потешить; девяносто шансов было,
что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю,
чего ты и добивался-то.
—
Что ты?
Ну, куда
ты? — говорила она. — Выпустишь его теперь, он еще хуже наделает, по всем пойдет!..
Ему князь Выгорецкий, наш капитан, говорит за бутылкой: «
Ты, Гриша, где свою Анну получил, вот
что скажи?» — «На полях моего отечества, вот где получил!» Я кричу: «Браво, Гриша!»
Ну, тут и вышла дуэль, а потом повенчался… с Марьей Петровной Су…
— Ну-ну-ну, Аглая!
Что ты! Это не так, не так… — испуганно бормотал Иван Федорович.
—
Ну,
что же,
что же
ты с нами-то делаешь, жестокая
ты девочка, после этого, вот
что! — проговорила она, но уже радостно, точно ей дышать стало вдруг легче.
—
Ну,
что ж это такое? Как
ты думаешь? — наскоро проговорил Иван Федорович.