Неточные совпадения
Ну-с, государь
ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
—
Ну, слушай: я к
тебе пришел, потому
что, кроме
тебя, никого не знаю, кто бы помог… начать… потому
что ты всех их добрее, то есть умнее, и обсудить можешь… А теперь я вижу,
что ничего мне не надо, слышишь, совсем ничего… ничьих услуг и участий… Я сам… один…
Ну и довольно! Оставьте меня в покое!
Ну, да все это вздор, а только она, видя,
что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и
что по смерти барышни ей нечего уже
тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как
ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала
тебя с квартиры согнать.
— А
чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание,
что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три
тебя жду; раза два заходил,
ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя…
Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
— Гм! — сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось,
что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец!
Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
—
Ну, и руки греет, и наплевать! Так
что ж,
что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил
тебе то,
что он руки греет? Я говорил,
что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен,
что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то если с
тобой в придачу!..
— Да вот
тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколько денег! — протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, — красненькие, синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось? Ведь знаете же,
что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали…
Ну, довольно! Assez cause! [Довольно болтать! (фр.)] До свидания… приятнейшего!..
Ну для
чего ты отыскал меня в начале болезни?
Ну, неужели я недостаточно выказал
тебе сегодня,
что ты меня мучаешь,
что ты мне… надоел!
— Об
чем?
Ну да черт с
тобой, пожалуй, не сказывай. Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!
— Знаю,
что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать
тебе руку и здесь с
тобой проститься.
Ну, давай руку, прощай!
Ну да, черт, не в том дело, а вот в
чем:
ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче!
—
Ну, так
что ж этот раздавленный? Я
тебя перебил! — крикнул поскорей Разумихин.
—
Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно
чему поддакивал Разумихин, — так вот почему
тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь,
ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!..
Ну да, да… Это ясно, все теперь ясно.
— То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как
ты заболел, мне часто и много приходилось об
тебе поминать…
Ну, он слушал… и как узнал,
что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов… Видишь, Родя, я
тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб
ты не преувеличил, видишь…
—
Ну,
ты! следователь!..
Ну, да черт с вами со всеми! — отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в
чем не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.
— Да как же мог
ты выйти, коли не в бреду? — разгорячился вдруг Разумихин. — Зачем вышел? Для
чего?.. И почему именно тайком?
Ну был ли в
тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо
тебе говорю!
—
Ну, да хочешь я
тебе сейчас выведу, — заревел он, —
что у
тебя белые ресницы единственно оттого только,
что в Иване Великом тридцать пять сажен [Сажень — мера длины, равная 2,134 м. Колокольня Ивана Великого в Кремле высотой около 40 сажен, т. е. более 80 м.] высоты, и выведу ясно, точно, прогрессивно и даже с либеральным оттенком? Берусь!
Ну, хочешь пари!
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил,
что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь
ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил…
ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, —
что парень чист, да ведь
что ж делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в
чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой!
Ты наврал! Я надумался:
ты наврал!
Ну какой это подвох?
Ты говоришь,
что вопрос о работниках был подвох? Раскуси:
ну если б это
ты сделал, мог ли б
ты проговориться,
что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
— Оберегать!
Что ж он может против Авдотьи Романовны?
Ну, спасибо
тебе, Родя,
что мне так говоришь… Будем, будем оберегать!.. Где живет?
Ну что будет, если в самом деле
тебя завтра в больницу свезут?
Ну, вот и посмотрим,
что такое
ты там приготовил».
— А, идут! — вскричал Раскольников, —
ты за ними послал!..
Ты их ждал!
Ты рассчитал…
Ну, подавай сюда всех: депутатов, свидетелей,
чего хочешь… давай! Я готов! готов!..
И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, —
ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись,
что бы
ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я
тебя и спрошу.
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту, с бесконечным мучением смотря на нее, — вот
ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а
что я скажу
тебе? Ничего ведь
ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня!
Ну вот,
ты плачешь и опять меня обнимаешь, —
ну за
что ты меня обнимаешь? За то,
что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «страдай и
ты, мне легче будет!» И можешь
ты любить такого подлеца?
Ну, так я
тебе говорю,
что на этом «вопросе» я промучился ужасно долго, так
что ужасно стыдно мне стало, когда я, наконец, догадался (вдруг как-то),
что не только его не покоробило бы, но даже и в голову бы ему не пришло,
что это не монументально… и даже не понял бы он совсем:
чего тут коробиться?
— А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с
чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно?
Ну как
ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то
что теперь будет!) Да
что я! Ведь
ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам!
Ну как же, как же без человека-то прожить!
Что с
тобой теперь будет!
—
Ну,
что же
ты вскрикнула!
Ну чего,
чего ты боишься, дурачок!
Ну,
что ты придумала, Поля, хоть бы
ты матери помогла!
Опять солдат!
Ну,
чего тебе надобно?
— Дети где? — спросила она слабым голосом. —
Ты привела их, Поля? О глупые!..
Ну чего вы побежали… Ох!
Про
тебя, видишь ли, существует убеждение (
ну, там, где-нибудь),
что ты, может быть, сумасшедший или очень к тому наклонен.
—
Ну, вот еще! Куда бы я ни отправился,
что бы со мной ни случилось, —
ты бы остался у них провидением. Я, так сказать, передаю их
тебе, Разумихин. Говорю это, потому
что совершенно знаю, как
ты ее любишь и убежден в чистоте твоего сердца. Знаю тоже,
что и она
тебя может любить, и даже, может быть, уж и любит. Теперь сам решай, как знаешь лучше, — надо иль не надо
тебе запивать.
— Родька… Видишь…
Ну… Ах, черт! А ты-то куда хочешь отправиться? Видишь: если все это секрет, то пусть! Но я… я узнаю секрет… И уверен,
что непременно какой-нибудь вздор и страшные пустяки и
что ты один все и затеял. А впрочем,
ты отличнейший человек! Отличнейший человек!..
— Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперь дело есть. Там… было одно время,
что я подумал…
Ну да
что; потом!.. Зачем мне теперь напиваться.
Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина пьян теперь,
ну да прощай; зайду, очень скоро.
«
Ну, говори же, говори же, — как будто так и хотело выпрыгнуть из сердца Раскольникова. —
Ну,
что же,
что же,
что же
ты не говоришь?»
Я
тебя просто за пьяного и принимал, да
ты и был пьян», —
ну,
что я вам тогда на это скажу, тем паче
что ваше-то еще правдоподобнее,
чем его, потому
что в его показании одна психология, —
что его рылу даже и неприлично, — а вы-то в самую точку попадаете, потому
что пьет, мерзавец, горькую и слишком даже известен.
—
Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли
тебя станут спрашивать, так и отвечай,
что поехал, дескать, в Америку.
—
Ну, вот и
ты! — начала она, запинаясь от радости. — Не сердись на меня, Родя,
что я
тебя так глупо встречаю, со слезами: это я смеюсь, а не плачу.
Ты думаешь, я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от всего плачу. Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как
ты испачкался.
Я как только в первый раз увидела
тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только
что приехали сюда, то все по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня, как отворила
тебе, взглянула,
ну, думаю, видно, пришел час роковой.
—
Ну да! — сказал, усмехаясь, Раскольников, — я за твоими крестами, Соня. Сама же
ты меня на перекресток посылала;
что ж теперь, как дошло до дела, и струсила?
Да ведь
ты и сама хотела, чтоб я пошел,
ну вот и буду сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание;
ну чего ж
ты плачешь?