Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у
тебя же есть свои две тысчоночки, вот
тебе и приданое, а я
тебя, мой ангел, никогда не оставлю, да и теперь внесу за
тебя что там следует, если спросят.
Ну авось и там до
тебя ничего не коснется, вот ведь я почему и дозволяю
тебе,
что на последнее надеюсь.
— А
чего ты весь трясешься? Знаешь
ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на
тебя, Алеша, дивлюсь: как это
ты девственник? Ведь и
ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а
ты, пожалуй, четвертый.
—
Ну довольно, — еще кривее улыбнулся он,
чем прежде. —
Чего ты смеешься? Думаешь,
что я пошляк?
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как
ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Ну чего же
ты?
Чего же
ты? Зачем
ты его так? — вскинулся Федор Павлович, но коляска уже поехала. Иван Федорович не ответил.
—
Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да
чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая,
что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
— Ба! А ведь, пожалуй,
ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. —
Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван,
что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори!
Чего опять смеешься?
—
Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и
тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «
Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец
ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего
ты не остановил меня, Иван… и не сказал,
что вру?
—
Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю,
что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за
что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к
тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я
тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. —
Ты за
что это?
Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний и кой из
чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил
тебя сходить к ней и передать,
что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже и смерти? К
чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить.
Ты это насчет давешних моих слов о том,
что «два гада поедят друг друга»? Позволь и
тебя спросить в таком случае: считаешь
ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Ха-ха-ха!
Ты не ожидал? Я думаю: где
тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу
тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому
что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да
что с
тобой?
— Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, — сентенциозно заметил он. —
Ну что там у
тебя?
Что твой старец?
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я
тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому
что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а
ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только
что узнала,
что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая
ты. Все-то
тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже,
что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
— А то,
что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик!
Что, не очень
тебя обидел?
— Я вчера за обедом у старика
тебя этим нарочно дразнил и видел, как у
тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с
тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с
тобой хочу сойтись, Алеша, потому
что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для
тебя это неожиданно, а?
— Я, брат, уезжая, думал,
что имею на всем свете хоть
тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу,
что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь,
ну и
что же, за это
ты от меня отречешься, да, да?
Ну иди теперь к твоему Pater Seraphicus, ведь он умирает; умрет без
тебя, так еще, пожалуй, на меня рассердишься,
что я
тебя задержал.
«Матушка, не плачь, голубушка, — говорит, бывало, — много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!» — «Ах, милый,
ну какое
тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так
что грудь
тебе чуть не разорвет».
Матушка так даже тут усмехнулась, плачет и усмехается: «
Ну и
чем это
ты, говорит, пред всеми больше всех виноват?
Смотрит он на меня: «
Ну, брат, молодец же
ты, вижу,
что поддержишь мундир».
— На шампанское-то не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За
что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и
ты за райские двери.
Да подсяду к нему, да обольщу, да разожгу его: «Видал
ты, какова я теперь, скажу,
ну так и оставайся при том, милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!» — вот ведь к
чему, может, этот наряд, Ракитка, — закончила Грушенька со злобным смешком.
— Те-те-те, вот оно
что!
Ну, наделаешь
ты теперь там дел! — пробормотал про себя Петр Ильич. — Теперь все понятно, теперь как не понять. Дмитрий Федорович, отдай-ка мне сейчас пистолеты, если хочешь быть человеком, — воскликнул он громко Мите, — слышишь, Дмитрий!
—
Чего боишься, — обмерил его взглядом Митя, —
ну и черт с
тобой, коли так! — крикнул он, бросая ему пять рублей. — Теперь, Трифон Борисыч, проводи меня тихо и дай мне на них на всех перво-наперво глазком глянуть, так чтоб они меня не заметили. Где они там, в голубой комнате?
—
Ну вот,
ну вот, экой
ты! — укоризненно воскликнула Грушенька. — Вот он такой точно ходил ко мне, — вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А один раз так же заплакал, а теперь вот в другой — экой стыд! С
чего ты плачешь-то? Было бы еще с
чего? — прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
—
Ну вот, опять…
Ну, развеселись, развеселись! — уговаривала его Грушенька. — Я очень рада,
что ты приехал, очень рада, Митя, слышишь
ты,
что я очень рада? Я хочу, чтоб он сидел здесь с нами, — повелительно обратилась она как бы ко всем, хотя слова ее видимо относились к сидевшему на диване. — Хочу, хочу! А коли он уйдет, так и я уйду, вот
что! — прибавила она с загоревшимися вдруг глазами.
—
Ну да хорошо, а
ты рассказывай, — крикнула Грушенька Максимову. —
Что ж вы все замолчали?
—
Ну, садись теперь подле, рассказывай, как
ты вчера обо мне услышал,
что я сюда поехала; от кого от первого узнал?
—
Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто
ты хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за
чего? Я вот этаких, как
ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так
ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж
ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я
тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А
ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу…
Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— И
ну тебя к Богу, — огрызнулась уже с сердцем Агафья. — Смешной! Выпороть самого-то, вот
что, за такие слова.
И вот надо ж так,
что в ту ж секунду все мужики увидали нас,
ну и загалдели разом: «Это
ты нарочно!» — «Нет, не нарочно».
Ну и там дальше, очень смешно, я
тебе потом принесу. Я про Дарданелова ничего не говорю: человек с познаниями, с решительными познаниями. Этаких я уважаю и вовсе не из-за того,
что меня отстоял…
—
Ну вот поди. С самого начала до самого сегодня знал, а сегодня вдруг встал и начал ругать. Срамно только сказать,
что говорил. Дурак! Ракитка к нему пришел, как я вышла. Может, Ракитка-то его и уськает, а? Как
ты думаешь? — прибавила она как бы рассеянно.
—
Ну…
ну, вот я какая! Проболталась! — воскликнула Грушенька в смущении, вся вдруг зарумянившись. — Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль уж проболталась, всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только
что он тогда приехал — тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я еще и слечь не успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том
тебе сказывать, отнюдь не велел, да и никому не велел сказывать, потаенно приходил.
—
Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот
что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «
Ты, говорит, веришь,
что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним!
Ну постой, плохо этой Катьке будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
—
Чего ты? Я пошутил! — вскрикнул Митя, — фу, черт! Вот они все таковы, — обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, — то все сидел, смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел!
Тебе даже и головой не кивнул, совсем,
что ли, вы рассорились?
Что ты так поздно? Я
тебя не то
что ждал, а жаждал все утро.
Ну да ничего! Наверстаем.
—
Ты это про
что? — как-то неопределенно глянул на него Митя, — ах,
ты про суд!
Ну, черт! Мы до сих пор все с
тобой о пустяках говорили, вот все про этот суд, а я об самом главном с
тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд сказал,
что пропала моя голова. Голова не пропала, а то,
что в голове сидело, то пропало.
Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?
— Да, жаль,
что не отколотил
тебя по мордасам, — горько усмехнулся он. — В часть тогда
тебя тащить нельзя было: кто ж бы мне поверил и на
что я мог указать,
ну а по мордасам… ух, жаль не догадался; хоть и запрещены мордасы, а сделал бы я из твоей хари кашу.
—
Ну…
ну,
тебе, значит, сам черт помогал! — воскликнул опять Иван Федорович. — Нет,
ты не глуп,
ты гораздо умней,
чем я думал…
Слушай: в снах, и особенно в кошмарах,
ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке,
что, клянусь
тебе, Лев Толстой не сочинит, а между тем видят такие сны иной раз вовсе не сочинители, совсем самые заурядные люди, чиновники, фельетонисты, попы…
—
Ну, там, верно, было на
чем.
Ты не смеешься?
— А не
ты, не
ты? — ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. —
Ну и пусть его, брось его и забудь о нем! Пусть он унесет с собою все,
что ты теперь проклинаешь, и никогда не приходит!
Ну как же, как же бы он не понял,
что я в глаза ему прямо говорила: «
Тебе надо денег для измены мне с твоею тварью, так вот
тебе эти деньги, я сама
тебе их даю, возьми, если
ты так бесчестен,
что возьмешь!..» Я уличить его хотела, и
что же?