Неточные совпадения
Два года спустя
тот же критик предположил целый ряд статей «О комедиях Островского
и о их значении в литературе
и на «сцене» («Москв.», 1855 г., № 3), но остановился на первой статье,
да и в
той выказал более претензий
и широких замашек, нежели настоящего дела.
С другой стороны — навязывать автору свой собственный образ мыслей тоже не нужно,
да и неудобно (разве при такой отваге, какую выказал критик «Атенея», г. Н. П. Некрасов, из Москвы): теперь уже для всякого читателя ясно, что Островский не обскурант, не проповедник плетки как основания семейной нравственности, не поборник гнусной морали, предписывающей терпение без конца
и отречение от прав собственной личности, — равно как
и не слепой, ожесточенный пасквилянт, старающийся во что бы
то ни стало выставить на позор грязные пятна русской жизни.
Но жена
и без плетки видит необходимость лицемерить перед мужем: она с притворной нежностью целует его, ласкается к нему, отпрашивается у него
и у матушки к вечерне
да ко всенощной, хотя
и сама обнаруживает некоторую претензию на самодурство
и говорит, что «не родился
тот человек на свет, чтобы ее молчать заставил».
Нечего
и удивляться, что, рассказывая о
том, как недодал денег немцу, представившему счет из магазина, Пузатов рассуждает так: «А
то все ему
и отдать?
да за что это?
Вы видите, что решение Большова очень добродушно
и вовсе не обнаруживает сильной злодейской натуры: он хочет кое-что, по силе возможности, вытянуть из кредиторов в
тех видах, что у него дочь невеста,
да и самому ему покой нужен…
Только о «суде владычнем» вспоминает он; но
и это так, больше для формы: «второе пришествие» играет здесь роль не более
той, какую дает Большов
и «милосердию божию» в известной фразе своей: «Бонапарт Бонапартом, а мы пуще всего надеемся на милосердие божие,
да и не о
том теперь речь».
А между
тем его теперешнее положение,
да и самая натура его, не сломившаяся окончательно под гнетом, а сохранившая в себе дух противоречия, требует теперь самобытности, которая
и выражается в упрямстве
и произволе.
Нет этих следов,
да и не с
тем писана комедия, чтобы указать их; последний акт ее мы считаем только последним мастерским штрихом, окончательно рисующим для нас натуру Большова, которая была остановлена в своем естественном росте враждебными подавляющими обстоятельствами
и осталась равно бессильною
и ничтожною как при обстоятельствах, благоприятствовавших широкой
и самобытной деятельности, так
и в напасти, опять ее скрутившей.
«Потомят года полтора в яме-то,
да каждую неделю будут с солдатом по улицам водить, а еще,
того гляди, в острог переместят, так рад будешь
и полтину дать».
Но Липочка почерпает для себя силы душевные в сознании
того, что она образованная,
и потому мало обращает внимания на мать
и в распрях с ней всегда остается победительницей: начнет ее попрекать, что она не так воспитана,
да расплачется, мать-то
и струсит
и примется сама же ублажать обиженную дочку.
Что выходит из тесного круга обыденной жизни, постоянно им видимой, о
том он имеет лишь смутные понятия,
да ни мало
и не заботится, находя, что
то уж совсем другое, об этом уж нашему брату
и думать нечего…
Да, кого я полюблю, за
того и отдам».
И на дочь свою, когда
та делает попытку убедить отца, он, при всей своей мягкости, прикрикивает: «
Да как ты смеешь так со мною разговаривать?» А затем он дает ей строгий приказ: «Вот тебе, Авдотья, мое последнее слово: или поди ты у меня за Бородкина, или я тебя
и знать не хочу».
Да просто оттого, видите, что, «отец проклянет меня; каково мне будет тогда жить на белом свете?» Вследствие
того она простодушно советует Вихореву переговорить с ее отцом; Вихорев предполагает неудачу,
и она успокаивает его таким рассуждением: «Что же делать! знать, моя такая судьба несчастная…
К довершению горя оказывается, что она еще
и Бородкина-то любит, что она с ним, бывало, встретится, так не наговорится: у калиточки, его поджидает, осенние темные вечера с ним просиживает, —
да и теперь его жалеет, но в
то же время не может никак оторваться от мысли о необычайной красоте Вихорева.
Наливки там, вишневки разные — а не понимают
того, что на это есть шампанское!» «А за столом-то какое невежество: молодец в поддевке прислуживает либо девка!» «Я, — говорит, — в здешнем городе только
и вижу невежество
да необразование; для
того и хочу в Москву переехать,
и буду там моду всякую подражать».
А между
тем Торцов
и не думает прибавить жалованья усердному приказчику, на что даже сам кроткий Митя жалуется: «Жалованье маленькое от Гордея Карпыча, все обида
да брань,
да все бедностью попрекает, точно я виноват… а жалованья не прибавляет».
Но вот
и сама Любовь Гордеевна приходит; у Мити расходилось сердце до
того, что он предлагает Пелагее Егоровне снарядить дочку потеплее к вечеру, а он ее увезет к своей матушке,
да там
и повенчаются.
Благодаря общей апатии
и добродушию людей такое поведение почти всегда удается: иной
и хотел бы спросить отчета — как
и почему? — у начальника или учителя,
да видит, что к
тому приступу нет, так
и махнет рукой…
Любим говорит ему
то же, что
и Коршунов: «
Да ты поклонись в ноги Любиму Торцову, что он тебя оконфузил-то», —
и Пелагея Егоровна прибавляет: «Именно, Любимушка, надо тебе в ноги поклониться»…
Да уж не
то, что в этаком деле, — прибавляет он, —
и в другом-то в чем воли не дают.
Да, но
те мальчики, верно, как-нибудь укрылись от мертвящего влияния самодурства, не были заколочены с малолетства; оттого у них
и могла развиться некоторая решимость на борьбу с жизнью, некоторая сила воли.
Приказания самодуров исполнялись бы только до
тех пор, пока они выгодны для исполняющих; а как только Торцов коснулся благосостояния Мити
и других приказчиков, они бы нимало не думая, взяли
да и «сверзили» его…
По праву справедливого возмездия, общество может лишить меня участия
и в другой, выгодной для меня половине условия,
да еще
и взыскать за
то, чем я успел воспользоваться не по праву.
Настасья Панкратьева исчезает пред мужем, дышать не смеет, а на сына тоже прикрикивает: «как ты смеешь?»
да «с кем ты говоришь?»
То же мы видели
и в Аграфене Кондратьевне в «Своих людях».
Какой-нибудь Тишка затвердил, что надо слушаться старших,
да так с
тем только
и остался,
и останется на всю жизнь…
Эти бесчеловечные слова внушены просто
тем, что старик совершенно не в состоянии понять: как же это так — от мужа уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как
и возражать, — все равно, как бы нам сказали, что человек должен ходить на руках, а есть ногами: что бы мы стали возражать?.. Он только
и может, что повторять беспрестанно: «
Да как же это так?..
Да ты пойми, что это такое… Как же от мужа идти! Как же это!..»
Пока он еще чувствует истощение от минувшей гульбы
да пока жив в его памяти страх недавнего происшествия, до
тех пор
и он поостережется…
Она мечтает о семейном счастии с любимым человеком, заботится о
том, чтоб себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было взять ее замуж; думает о
том, какой она хороший порядок будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой,
и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров
да про гвардейцев.
Если они осмелятся раскрыть рот,
то она говорит им вот что: «Я не люблю, когда рассуждают, просто не люблю
да и все тут.
А теперь у ней другие мысли; она подавлена самодурством,
да и впереди ничего не видит, кроме
того же самодурства: «Как подумаешь, — говорит она, — что станет этот безобразный человек издеваться над тобой,
да ломаться,
да свою власть показывать, загубит он твой век ни за что!..
Хоть день,
да мой, думаю, — а там что будет,
то будет, ничего я
и знать не хочу»…
Да, собственно говоря,
и безнравственность-то ее поступка состоит ведь только в
том, что она сгоряча очень глупо распорядилась собой…
С этой стороны все
и смотрят на женщину в «темном царстве»,
да еще
и то считают ва одолжение…
Да и не этому ли отвержению, — не отчуждению ли от мрака самодурных дел, кишащих в нашей среде общественной, надо приписать
и то, что она так отрадно сияет перед нами благородством
и ясностью своего сердца?..