Неточные совпадения
— Ещё в то время, как подкинули тебя,
думал я — не взять ли ребёнка-то себе, да не успел тогда. Ну, а видно, что господь этого хочет, — вот он снова вручил жизнь твою в руки
мне. Значит, будешь ты жить со
мной!
Но вышло как-то так, что хоть
я и признал сатану, а не поверил в него и не убоялся; служил он для
меня объяснением бытия зла, но в то же время мешал
мне, унижая величие божие. Старался
я об этом не
думать, но Титов постоянно наводил
меня на мысли о грехе и силе дьявола.
Вижу, что и Титов не чист перед хозяином — набивает он карман себе как можно туго. Держал
я себя перед ним и раньше смело, понимая, что нужен ему для чего-то, а теперь
подумал: для того и нужен, чтобы перед богом его, вора, прикрывать.
А она смотрит на
меня всё ласковее:
мне в то время восемнадцать лет минуло, парень видный и кудрявый такой. И хотел
я и неловко
мне было ближе к ней подойти,
я тогда ещё невинен перед женщиной жил; бабы на селе смеялись за это надо
мной; иногда
мне казалось, что и Ольга нехорошо улыбается. Не раз уже сладко
думал про неё...
Никогда
я про себя ни с кем не говорил и не
думал, хотел говорить, а тут вдруг открылось сердце — и всё пред нею, все занозы мои повыдергал. Про стыд мой за родителей и насмешки надо
мной, про одиночество и обеднение души, и про отца её — всё! Не то, чтобы жаловался
я, а просто вывел думы изнутри наружу; много их было накоплено, и все — дрянь. Обидно
мне, что — дрянь.
— В сыновья ко
мне — прямой путь для тебя, Матвей: надо
думать, это богом указано,
я не спорю!
Встану
я молиться, а Титов словно сзади стоит и в затылок
мне дышит, оттого молюсь
я несуразно, кощунственно, не о господе радуюсь, а
думаю о делах своих — как
мне быть?
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому
думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна
мне, как
я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на
меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные руки свои и тоже молча ходит вокруг
меня; вьётся, как ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а
я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Были часы, что и Ольга чужой становилась
мне; гляжу на неё и враждебно
думаю...
Сначала
я подумал, что это солнце шутит — обняло его красными лучами и поднимает вверх, в небеса к себе, однако вижу — народ суетится, слышу — огонь свистит, дерево потрескивает.
И снова началось воровство. Каких только хитростей не придумывал
я! Бывало, прежде-то по ночам
я, богу молясь, себя не чувствовал, а теперь лежу и
думаю, как бы лишний рубль в карман загнать, весь в это ушёл, и хоть знаю — многие в ту пору плакали от
меня, у многих
я кусок из горла вырвал, и малые дети, может быть, голодом погибли от жадности моей, — противно и пакостно
мне знать это теперь, а и смешно, — уж очень
я глуп и жаден был!
Зиму прожил
я незаметно, как один светлый день; объявила
мне Ольга, что беременна она, — новая радость у нас. Тесть мой угрюмо крякает, тёща смотрит на жену мою жалостливо и всё что-то нашёптывает ей. Затевал
я своё дело начать,
думал пчельник устроить, назвать его, для счастья, Ларионовым, разбить огород и заняться птицеловством — всё это дела для людей безобидные.
— Не понимаю, — говорит, — что ты хочешь
мне доказать!
Я тебе говорю просто: семьдесят два рубля в год для семейного не деньги, а дочернино приданое
я тебе не позволю проедать!
Думай! Мудрость же твоя — просто злость против
меня, что
я тебя умнее, и пользы в ней — ни тебе, ни
мне. Всякий свят, пока черти спят!
«Эх,
думаю, милая! Село
мне его добро под девятое ребро!»
Пожалел
я его в те часы. Сам хожу по двору —
думаю...
Родился ребёнок, переменилась жена моя: и голос у неё крепче стал, и тело всё будто бы выпрямилось, а ко
мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам. Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала
я думал — пройдёт это;
я тогда уже бойко птицей торговал, раза два в месяц ездил в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку возьмёшь. Корова была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
Скучно стало
мне, и от этой скуки пристрастился
я к птичьей охоте. Уйду в лес, поставлю сеть, повешу чапки, лягу на землю, посвистываю,
думаю. В душе — тихо, ничего тебе не надобно. Родится мысль, заденет сердце и падёт в неизвестное, точно камешек в озеро, пойдут круги в душе — волнение о боге.
В комнате тепло и светло, всё в ней чисто, аккуратно; попомнил
я, с каким небрежением поп во храме служит,
думаю...
Написал, выправил паспорт, ушёл. Нарочно пешком иду, не уляжется ли дорогой-то смятение души. Но хотя каяться иду, а о боге не
думаю — не то боюсь, не то обидно
мне — искривились все мысли мои, расползаются, как гнилая дерюга, темны и неясны небеса для
меня.
«Ну, —
думаю, — этот
мне что-нибудь скажет!»
Не
подумал и — без воли — пошёл за нею. Вот
я в комнате; на стене лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то, на столе — самовар. Уютно, тепло. Усадила
меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла смотрит на
меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко
мне — зачем пришёл? Кто такие?
Не скажи старуха этого —
я бы не понял Татьяниных слов, а понял — сконфузился. Первый раз в жизни гулящую девицу столь близко вижу, а конечно, скверно
думаю про них.
«Вот,
думаю, выпью
я рюмку, денег дам и — уйду!»
— Всего
я не поняла, — говорит, — а иное даже страшно слушать: о боге дерзко вы
думаете!
— Да, — говорит, — да ведь вы с ним точно на кулачки драться собрались, разве это можно? А что жизнь тяжела людям — верно!
Я тоже иногда
думаю — почему? Знаете, что
я скажу вам? Здесь недалеко монастырь женский, и в нём отшельница, очень мудрая старушка! Хорошо она о боге говорит — сходили бы вы к ней!
Погасил
я свет, лёг и
думаю...
И как-то вдруг решил
я: пойду жить в монастырь, где устав построже, поживу-ка один, в келье,
подумаю, книг почитаю… Не соберу ли в одиночестве разрушенную душу мою в крепкую силу?
Вспомню доброе сердце Татьяны, простоту её, — обидно
мне за женщину до слёз.
Думаю...
Иди с миром,
я о тебе
подумаю!
Помню, говорил он быстро-быстро, как бы убегая от прошлого, а
я слушаю и гляжу в печь. Чело её предо
мной — словно некое древнее и слепое лицо, чёрная пасть полна злых языков ликующего пламени, жуёт она, дрова свистят, шипят. Вижу в огне Гришину сестру и
думаю: чего ради насилуют и губят люди друг друга?
Разбудила его история душу мою, мало
думал я, живя в монастыре, утомил
меня труд, задремали мятежные мысли — и вдруг всё снова вспыхнуло.
Жалко
мне его стало до боли в сердце. Слушаю бред его и
думаю...
О себе
думаю: вот уже давно
я маюсь здесь, а что приобрёл душе? Только раны и ссадины. Чем обогатил разум? Только знанием пакости всякой и отвращением к человекам.
— Тебя, дурак, ценят, — говорит, — о тебе
думают, ревность твою к работе заметили, разуму твоему хотят воздать должное. И вот ныне
я предлагаю тебе даже на выбор два послушания: хочешь ли ты в конторе сидеть, или — в келейники к отцу Антонию?
— Может, ты, Миха,
думаешь, что
я сказал кому-нибудь о пороке твоём? Напрасно; никому
я не говорил, ей-ей!
— И
я так же
думаю. Мы с тобою живём, где нет отцов и детей по плоти, но только по духу. А с другой стороны, все мы на земле подкидыши и, значит, братья по несчастью, именуемому — жизнь! Человек есть случайность на земле, знаешь ли ты это?
В пристройке, где он дал
мне место, сел
я на кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что
думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая
мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество! Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это
мне?
И снова
думаю: отчего
я вдруг заподозрил, что Антоний — отец
мне? Разъедает эта мысль душу мою, как ржа железо. Потом заснул
я. Во сне чувствую, толкают
меня; вскочил, а он стоит надо
мной.
— Расскажите
мне всё, как
думаете, а то вот — полосну себя по горлу, скандал сделаю вам!
Вышел
я в сад, а к заутрене ударили; пошёл в церковь, выбрал тёмный уголок, стою и
думаю...
Думал я, что ослышался, но она сорвала с себя какой-то халатик и встала на ноги, покачиваясь. Смотрю на Антония; он — на
меня… Сердце моё нехорошо стучит, и барина этого несколько жаль: свинство как будто не к лицу ему, и за женщину стыдно.
Потерял
я охоту разговаривать с ним, притворился, будто заснул, лежу и
думаю...
—
Я, — мол, — шучу. Вижу — идёт маленький человек,
думаю — куда ему большой грех сделать!
— Душа-то, чай, у всех одной величины, — говорит, — и одинаково дьяволу любезна! А скажи
мне, как ты о смерти
думаешь? Вот ты на ночлеге говорил всё: «жизнь, жизнь», а где же смерть?
Что
я ему объясню? Никогда
я о смерти не
думал, да и теперь
мне некогда.
«Эх, —
думаю, — напрасно
я её растравил!»
— Не помним мы никто родства своего.
Я вот пошёл истинной веры поискать, а теперь
думаю: где человек? Не вижу человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто человека, не причастного к обыкновенным делам, — не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А там скрыт бог.
— Не свободны мы для бога, вот что,
думаю я!
Ласкает
меня южная тёмная ночь, а
я думаю...
Стал
думать: а не бросить ли
мне это хождение, да и жить, как все, не загадывая загадок себе, смирно подчиняясь не
мною установленному?