Неточные совпадения
— Не плачь! — говорил Павел ласково и тихо, а ей казалось, что он прощается. —
Подумай, какою жизнью мы живем? Тебе сорок лет, — а разве ты жила? Отец тебя бил, —
я теперь понимаю, что он на твоих боках вымещал свое горе, — горе своей жизни; оно давило его, а он не понимал — откуда оно? Он работал тридцать лет, начал работать, когда вся фабрика помещалась в двух корпусах, а теперь их — семь!
— А — так, — негромко ответил хохол. — У вдовы глаза хорошие,
мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же?
Я, знаете, о матери часто
думаю, и все
мне кажется, что она жива.
— Надо, Андрей, ясно представлять себе, чего хочешь, — заговорил Павел медленно. — Положим, и она тебя любит, —
я этого не
думаю, — но, положим, так! И вы — поженитесь. Интересный брак — интеллигентка и рабочий! Родятся дети, работать тебе надо будет одному… и — много. Жизнь ваша станет жизнью из-за куска хлеба, для детей, для квартиры; для дела — вас больше нет. Обоих нет!
— Разве же есть где на земле необиженная душа?
Меня столько обижали, что
я уже устал обижаться. Что поделаешь, если люди не могут иначе? Обиды мешают дело делать, останавливаться около них — даром время терять. Такая жизнь!
Я прежде, бывало, сердился на людей, а
подумал, вижу — не стоит. Всякий боится, как бы сосед не ударил, ну и старается поскорее сам в ухо дать. Такая жизнь, ненько моя!
— А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как
подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..
— Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать — свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю
я, как он на фабрике говорит, и
думаю — этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты
мне, Павел, веришь?
— Спасибо, мать!
Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит,
думаешь, что жизнь идет незаконно?
— Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так.
Я тоже
думаю, что религия наша — фальшивая.
«Где
мне понять мысли его?» —
думала она.
«Взяли бы и
меня», —
думала она.
— Можно! Помнишь, ты
меня, бывало, от мужа моего прятала? Ну, теперь
я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как одна душа, и все его жалеют.
Я скажу — от арестов этих добра начальству не будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там, начальники,
думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
— А
я смотрю — полная вы такая,
думала, замуж вышли, ребеночка ждете. Ой-ой, сколько принесли! Неужели пешком?
—
Думала я о своей жизни — господи Иисусе Христе!
— Помер муж,
я схватилась за сына, — а он пошел по этим делам. Вот тут плохо
мне стало и жалко его… Пропадет, как
я буду жить? Сколько страху, тревоги испытала
я, сердце разрывалось, когда
думала о его судьбе…
— Говорю
я теперь, — продолжала мать, — говорю, сама себя слушаю, — сама себе не верю. Всю жизнь
думала об одном — как бы обойти день стороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули
меня только? А теперь обо всех
думаю, может, и не так понимаю
я дела ваши, а все
мне — близкие, всех жалко, для всех — хорошего хочется. А вам, Андрюша, — особенно!..
— Неужто вы, Андрюша, в самом деле
думаете учить
меня? — спросила она, невольно усмехаясь.
— Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А
я думал — хохол дома. Сегодня
я его видел… Тюрьма человека не портит.
—
Я думаю, — продолжал хохол, — каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал вот так, как ты…
— А
я подумал — вот дурак будет тот, кто тебя обидит! — заявил Николай, двигая головой.
— До того времени нас не однажды побьют, это
я знаю! — усмехаясь, ответил хохол. — А когда нам придется воевать — не знаю! Прежде, видишь ты, надо голову вооружить, а потом руки,
думаю я…
—
Я, мама, видел, — многое задевало тебя за душу, трудно тебе.
Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли, как свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело было!..
— Не говорят. И едва ли
думают. Его нет. Он вчера в полдень уехал на реку и еще не вернулся.
Я спрашивал о нем…
—
Я не хотел этого, ты ведь знаешь, Павел. Случилось так: когда ты ушел вперед, а
я остановился на углу с Драгуновым — Исай вышел из-за утла, — стал в стороне. Смотрит на нас, усмехается… Драгунов сказал: «Видишь? Это он за
мной следит, всю ночь.
Я изобью его». И ушел, —
я думал — домой… А Исай подошел ко
мне…
— И ты по этим делам пошла, Ниловна? — усмехаясь, спросил Рыбин. — Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, — говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, — боятся. А
мне требуется запрещенная, острая книга,
я под их руку буду подкладывать… Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная,
подумают — учителя сеют! А
я в сторонке, до времени, останусь.
— Чудак! — усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. — Кто на
меня подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает? Книга — дело господское, им за нее и отвечать…
Помнишь, Павел, ты
мне объяснял, что кто как живет, так и
думает, и ежели рабочий говорит — да, хозяин должен сказать — нет, а ежели рабочий говорит — нет, так хозяин, по природе своей, обязательно кричит — да!
—
Мне даже тошно стало, как взглянул
я снова на эту жизнь. Вижу — не могу! Однако поборол себя, — нет,
думаю, шалишь, душа!
Я останусь!
Я вам хлеба не достану, а кашу заварю, —
я, брат, заварю ее! Несу в себе обиду за людей и на людей. Она у
меня ножом в сердце стоит и качается.
—
Я от земли освободился, — что она? Кормить не кормит, а руки вяжет. Четвертый год в батраки хожу. А осенью
мне в солдаты идти. Дядя Михаиле говорит — не ходи! Теперь, говорит, солдат посылают народ бить. А
я думаю идти. Войско и при Степане Разине народ било и при Пугачеве. Пора это прекратить. Как по-вашему? — спросил он, пристально глядя на Павла.
— Верст десять пробежал
я,
думаю…
— Не гожусь
я ни для чего, кроме как для таких делов! — сказал Николай, пожимая плечами. —
Думаю,
думаю — где мое место? Нету места
мне! Надо говорить с людьми, а
я — не умею. Вижу
я все, все обиды людские чувствую, а сказать — не могу! Немая душа.
—
Я знаю их! — воскликнула она радостно. — Найду и все сделаю, как скажете. Кто
подумает, что
я запрещенное несу? На фабрику носила — слава тебе господи!
«Так он обо
мне рассказывает, хороший мой!» —
думала она, а сама медленно говорила: — Конечно, — нелегко, но раньше было бы хуже, — теперь
я знаю — не один он…
— Вы извините
меня!
Я это так сказала, не
подумав. Разве
я могу учить вас?
— У
меня голова кружится, и как будто
я — сама себе чужая, — продолжала мать. — Бывало — ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь — всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не
подумала бы…
— Вы
меня не спрашивайте,
я ничего не понимаю. Сижу, слушаю,
думаю про себя…
— Вы
думаете, мало
я ходила? Это
мне знакомо.
— Можете выдать
меня, если хотите, но
я думаю, вы не сделаете этого, — сказала она уверенно.
— Зовите, как хочется! — задумчиво сказала мать. — Как хочется, так и зовите.
Я вот все смотрю на вас, слушаю,
думаю. Приятно
мне видеть, что вы знаете пути к сердцу человеческому. Все в человеке перед вами открывается без робости, без опасений, — сама собой распахивается душа встречу вам. И
думаю я про всех вас — одолеют они злое в жизни, непременно одолеют!
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. —
Я тоже
думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
— Мучается! Ему идти в солдаты, — ему и вот Якову. Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти…
Думает — можно солдат потревожить.
Я полагаю — стены лбом не прошибешь… Вот они — штыки в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, — напрасно!
— А для народа
я еще могу принести пользу как свидетель преступления… Вот, поглядите на
меня…
мне двадцать восемь лет, но — помираю! А десять лет назад
я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, — ничего! С таким здоровьем,
думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять — больше не могу. Обокрали
меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
—
Мне с вами хорошо. Смотрю на вас и
думаю — может, эти возместят за тех, кого ограбили, за народ, убитый для жадности…
— Тут в одном — все стиснуто… вся жизнь, пойми! — угрюмо заметил Рыбин. —
Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз, усомнишься. Бывают добрые часы, когда не хочешь верить в гадость человека, в безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже заблудился! Один слеп от голода, другой — от золота. Эх, люди,
думаешь, эх, братья! Встряхнись,
подумай честно,
подумай, не щадя себя,
подумай!
— Ну, спасибо, мать, за труды твои! — заговорил Рыбин, прервав Ефима. —
Я все про Павла
думаю, глядя на тебя, — хорошо ты пошла!
«Милая ты моя, ведь
я знаю, что любишь ты его…» Но не решалась — суровое лицо девушки, ее плотно сжатые губы и сухая деловитость речи как бы заранее отталкивали ласку. Вздыхая, мать безмолвно жала протянутую ей руку и
думала...
— Жалко
мне ее, ей не было пятидесяти лет, могла бы долго еще жить. А посмотришь с другой стороны и невольно
думаешь — смерть, вероятно, легче этой жизни. Всегда одна, всем чужая, не нужная никому, запуганная окриками отца — разве она жила? Живут — ожидая чего-нибудь хорошего, а ей нечего было ждать, кроме обид…
— Кабы не увидал
я тебя — хоть назад в тюрьму иди! Никого в городе не знаю, а в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и
думаю — дурак! Зачем ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит!
Я за тобой…
— Одна? — спросил Егор и, вздохнув, добавил: —
Я думаю, ей там не тесно.
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все
думаю — как же, куда
я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно
мне… Вижу — полицейские присматриваются ко всем. Ну,
думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит,
я посторонился да за ней, — вот и все!
— Бессмысленно молчать, мамаша! Что
я выиграю молчанием? Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с хорошим человеком.
Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на этом…