Неточные совпадения
— Вот и опять… тут как только
вспомнишь что-нибудь касательное жизни человеческой, так совсем невозможно про это ребёнку рассказать! Неподходящее
всё… Ты иди-ка, посиди у ворот, — а я тут вздремну да подумаю…
Весенние песни пленных птиц заглушал насмешливый свист скворцов. Чёрные и блестящие, точно маслом смазанные, они, встряхивая крыльями, сидели на скворешнях и, широко открывая жёлтые носы, дразнили
всех, смешно путая песню жаворонка с кудахтаньем курицы. Матвей
вспомнил, что однажды Власьевна, на его вопрос, почему скворцы дразнятся, объяснила...
Слушая чудесные сказки отца, мальчик
вспоминал его замкнутую жизнь: кроме лекаря Маркова и молодого дьячка Коренева, никто из горожан не ходил в гости, а старик Кожемякин почти никогда не гулял по городу, как гуляют
все другие жители, нарядно одетые, с жёнами и детьми.
По стене зашуршало — Матвей поднял голову, и взгляд его встретился с бойким блеском чьих-то весёлых глаз; он
вспомнил обещание мачехи,
весь вспыхнул томным жаром и, с головой закрывшись одеялом, подумал со страхом...
В своей комнате, налитой душным зноем полудня, он прикрыл ставень и лёг на пол,
вспоминая маленькие зоркие глаза отца и его волосатые руки, которых
все боялись.
И
все наперебой начали добросовестно
вспоминать, где и как били их и когда сами они бивали людей.
…С лишком сорок лет прошло с этого утра, и
всю жизнь Матвей Кожемякин,
вспоминая о нём, ощущал в избитом и больном сердце бережно и нетленно сохранённое чувство благодарности женщине-судьбе, однажды улыбнувшейся ему улыбкой пламенной и жгучей, и — богу, закон которого он нарушил, за что и был наказан жизнью трудной, одинокой и обильно оплёванной ядовитою слюною строгих людей города Окурова.
— Власьевна скажет! — прошептала Палага. — Она сама меня на эту дорожку, к тебе, толкала. Надеется
всё. Ведь батюшка-то твой нет-нет да и
вспомнит её милостью своею…
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца;
все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался
вспомнить добрые улыбки старика, его живые рассказы о прошлом,
всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
«Это почему же? — удивился Матвей и, добросовестно подумав,
вспомнил свой обморок.
Всё знают!»
Всюду чувствовалась жестокость. В мутном потоке будничной жизни — только она выступала яркими пятнами, неустранимо и резко лезла в глаза, заставляя юношу
всё чаще и покорнее
вспоминать брезгливые речи отца о людях города Окурова.
…В монастыре появилась новая клирошанка, — высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, — глаза её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот её — маленький и яркий — тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом пела: «Господи помилуй…» — Матвею казалось, что это она для него просит милости, он
вспоминал мать свою, которая, жалеючи
всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
И
вспомнил о том, как, в первое время после смерти Пушкаря, Наталье хотелось занять при нём то же место, что Власьевна занимала при его отце. А когда горожанки на базаре и на портомойне начали травить её за сожительство с татарином,
всё с неё сошло, как дождём смыло. Заметалась она тогда, завыла...
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно
вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и
все другие сказки.
Эта жуткая мысль точно уколола больное сердце, оно забилось сильнее и ровнее, старый человек упрямо сдвинул брови, отошёл к постели, лёг и стал перечитывать свои записки,
вспоминая,
всё ли, что надобно, он рассказал о жизни.
«
Всю ночь до света шатался в поле и
вспоминал Евгеньины слова про одинокие города, вроде нашего; говорила она, что их более восьми сотен. Стоят они на земле, один другого не зная, и, может, в каждом есть вот такой же плутающий человек, так же не спит он по ночам и тошно ему жить. Как господь смотрит на города эти и на людей, подобных мне? И в чём, где оправдание нам?
— Не скажешь, чать! Мал ты о ту пору был, а, говорят вон, слюбился с мачехой-то. Я тебя ещё у Сычуговых признал — глаза
всё те же. Зайдём в трактир — ну? Старое
вспомнить?
Но когда дядя Марк, уставая, кончал свою речь и вокруг него, точно галки вокруг колокольни, начинали шуметь
все эти люди, — Кожемякин
вспоминал себя, и в грудь ему тихонько, неумолимо и лукаво вторгалось
всё более ясное ощущение своей несхожести с этими людьми.
«Кожемякин сидел в этой углублённой тишине, бессильный, отяжелевший, пытаясь
вспомнить что-нибудь утешительное, но память упорно останавливалась на одном: идёт он полем ночью среди шершавых бесплодных холмов, темно и мертвенно пустынно кругом, в мутном небе трепещут звёзды, туманно светится изогнутая полоса Млечного Пути, далеко впереди приник к земле город, точно распятый по ней, и отовсюду кто-то невидимый, как бы распростёртый по
всей земле, шепчет, просит...
Почти ощущая, как в толпе зарождаются мысли
всем понятные, близкие, соединяющие
всех в одно тело, он невольно и мимолётно
вспомнил монастырский сад, тонко выточенное лицо старца Иоанна, замученный горем и тоскою народ и его гладенькую, мягкую речь, точно паклей затыкающую искривлённые рты, готовые кричать от боли.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я тебе
вспомню это! А
все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот тебе и сейчас! Вот тебе ничего и не узнали! А
все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто тебе делает гримасу, когда ты отвернешься.
Вошла — и
все я
вспомнила: // Свечами воску ярого // Обставлен, среди горенки // Дубовый стол стоял, // На нем гробочек крохотный // Прикрыт камчатной скатертью, // Икона в головах…
Батрачка безответная // На каждого, кто чем-нибудь // Помог ей в черный день, //
Всю жизнь о соли думала, // О соли пела Домнушка — // Стирала ли, косила ли, // Баюкала ли Гришеньку, // Любимого сынка. // Как сжалось сердце мальчика, // Когда крестьянки
вспомнили // И спели песню Домнину // (Прозвал ее «Соленою» // Находчивый вахлак).
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за
всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали
все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом
вспомнили, что он совсем не для того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор, пока не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.