Неточные совпадения
«Не
все», — мысленно закончил Клим,
вспомнив, как неприязненно относилась к Макарову Лидия Варавка.
Но почти всегда, вслед за этим, Клим недоуменно, с досадой, близкой злому унынию,
вспоминал о Лидии, которая не умеет или не хочет видеть его таким, как видят другие. Она днями и неделями как будто даже и совсем не видела его, точно он для нее бесплотен, бесцветен, не существует. Вырастая, она становилась
все более странной и трудной девочкой. Варавка, улыбаясь в лисью бороду большой, красной улыбкой, говорил...
Сказав адрес, она села в сани; когда озябшая лошадь резко поскакала, Нехаеву так толкнуло назад, что она едва не перекинулась через спинку саней. Клим тоже взял извозчика и, покачиваясь, задумался об этой девушке, не похожей на
всех знакомых ему. На минуту ему показалось, что в ней как будто есть нечто общее с Лидией, но он немедленно отверг это сходство, найдя его нелестным для себя, и
вспомнил ворчливое замечание Варавки-отца...
Затем он
вспомнил, что в кармане его лежит письмо матери, полученное днем; немногословное письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше
всего рассказать в комическом тоне.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым к бою, хотел идти к Алине, куда прошли
все, кроме Варавки, но
вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Клим не ответил. Он слушал, не думая о том, что говорит девушка, и подчинялся грустному чувству. Ее слова «мы
все несчастны» мягко толкнули его, заставив
вспомнить, что он тоже несчастен — одинок и никто не хочет понять его.
— Да. И Алина.
Все. Ужасные вещи рассказывал Константин о своей матери. И о себе, маленьком. Так странно было: каждый
вспоминал о себе, точно о чужом. Сколько ненужного переживают люди!
Точно уколотый или внезапно
вспомнив нечто тревожное, Диомидов соскочил со стула и начал молча совать
всем руку свою. Клим нашел, что Лидия держала эту слишком белую руку в своей на несколько секунд больше, чем следует. Студент Маракуев тоже простился; он еще в комнате молодецки надел фуражку на затылок.
Макаров бывал у Лидии часто, но сидел недолго; с нею он говорил ворчливым тоном старшего брата, с Варварой — небрежно и даже порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а дядю Хрисанфа — «угодник московский».
Все это было приятно Климу, он уже не
вспоминал Макарова на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
«Не потому ли, что я обижен?» — спросил он себя, внутренне усмехаясь и чувствуя, что обида
все еще живет в нем,
вспоминая двор и небрежное, разрешающее словечко агента охраны...
Но,
вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а
всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо
всем, что есть жизнь.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти
все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не
вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Я же полагаю, что государю нашему необходимо придется
вспомнить пример прадеда своего и жестоко показать
всю силу власти, как это было показано Николаем Павловичем четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года на Сенатской площади Санкт-Петербурга-с!
Самгин присматривался к ней с великим удивлением и готов был думать, что
все, что она говорит, только сейчас пришло ей в голову.
Вспоминал ее кисленькой девчонкой, которая выдумывала скучные, странные игры, и думал...
Самгин
вспомнил, что с месяц тому назад он читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она
всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
Добродушная преданность людям и материнское огорчение Анфимьевны, вкусно сваренный ею кофе, комнаты, напитанные сложным запахом старого, устойчивого жилья, —
все это настроило Самгина тоже благодушно. Он
вспомнил Таню Куликову, няньку — бабушку Дронова, нянек Пушкина и других больших русских людей.
Наблюдая за его действиями, Самгин подумал, что раньше
все это показалось бы ему смешным и не достойным человека, которому, вероятно, не менее пятидесяти лет, а теперь вот,
вспомнив полковника Васильева, он невольно и сочувственно улыбнулся дяде Мише.
Самгин принял
все это как попытку Варвары выскользнуть из-под его влияния, рассердился и с неделю не ходил к ней, уверенно ожидая, что она сама придет. Но она не шла, и это беспокоило его, Варвара, как зеркало, была уже необходима, а кроме того он
вспомнил, что существует Алексей Гогин, франт, похожий на приказчика и, наверное, этим приятный барышням. Тогда, подумав, что Варвара, может быть, нездорова, он пошел к ней и в прихожей встретил Любашу в шубке, в шапочке и, по обыкновению ее, с книгами под мышкой.
Клим Самгин крепко закрыл глаза, сжал зубы и
вспомнил свое желание взять эту девицу унизительно для нее, взять и отплатить ей за свою неудачную связь с Лидией, и вообще — за
все.
Он
вспомнил, что в каком-то английском романе герой, добродушный человек, зная, что жена изменяет ему, вот так же сидел пред камином, разгребая угли кочергой, и мучился, представляя, как стыдно, неловко будет ему, когда придет жена, и как трудно будет скрыть от нее, что он
все знает, но, когда жена, счастливая, пришла, он выгнал ее.
И
всего более удивительно было то, что Варвара, такая покорная, умеренная во
всем, любящая серьезно, но не навязчиво, становится для него милее с каждым днем. Милее не только потому, что с нею удобно, но уже до того милее, что она возбуждает в нем желание быть приятным ей, нежным с нею. Он
вспоминал, что Лидия ни на минуту не будила в нем таких желаний.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса
вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя
все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Неприятно было тупое любопытство баб и девок, в их глазах он видел что-то овечье, животное или сосредоточенность полуумного, который хочет, но не может
вспомнить забытое. Тугоухие старики со слезящимися глазами, отупевшие от старости беззубые, сердитые старухи, слишком независимые, даже дерзкие подростки —
все это не возбуждало симпатий к деревне, а многое казалось созданным беспечностью, ленью.
Ему было лет сорок, на макушке его блестела солидная лысина, лысоваты были и виски. Лицо — широкое, с неясными глазами, и это —
все, что можно было сказать о его лице. Самгин
вспомнил Дьякона, каким он был до того, пока не подстриг бороду. Митрофанов тоже обладал примелькавшейся маской сотен, а спокойный, бедный интонациями голос его звучал, как отдаленный шумок многих голосов.
«Припадок истерии, — упрекнул он себя. — Как
все это случилось?» — думал он, закрыв глаза, и невольно
вспомнил странное поведение свое в момент, когда разрушалась стена казармы.
И вдруг засмеялся мелким смехом, старчески сморщив лицо,
весь вздрагивая, потирая руки, глаза его, спрятанные в щелочках морщин, щекотали Самгина, точно мухи. Этот смех заставил Варвару положить нож и вилку; низко наклонив голову, она вытирала губы так торопливо, как будто обожгла их чем-то едким, а Самгин
вспомнил, что вот именно таким противным и догадливым смехом смеялся Лютов на даче, после ловли воображаемого сома.
Вспомнил Самгин о Сусанине и Комиссарове, а вслед за ними о Халтурине. Но
все эти мысли, быстро сменяя одна другую, скользили поверх глубокого и тревожного впечатления, не задевая его, да и говор в толпе зрителей мешал думать связно.
Варвара никогда не говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него
все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он
вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив гостей, устало позевнув, спросила...
Самгин
вспомнил отзыв Суслова о его марксизме и подумал, что этот человек, снедаемый различными болезнями, сам похож на болезнь, которая усиливается, он помолодел, окреп, в его учительском голосе
все громче слышны командующие ноты. Вероятно, с его слов Любаша на днях сказала...
— Эта картина не понравилась мне, но, кажется, потому, что я
вспомнила Кутузова. Кстати, он — счастливый:
всем нравится. Он еще в Москве?
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей души. Ему казалось, что, высыпая на эту женщину слова, которыми он с детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он
все чаще
вспоминал Дьякона...
Самгин отказался пробовать коня, и Лютов ушел, не простясь. Стоя у окна, Клим подумал, что
все эти снежные и пыльные вихри слов имеют одну цель — прикрыть разлад, засыпать разрыв человека с действительностью. Он
вспомнил спор Властова с Кумовым.
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за окном плывут
все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя поезд, он продолжал думать о Никоновой,
вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
Самгин ярко
вспомнил, как на этой площади стояла, преклонив колена пред царем, толпа «карликовых людей», подумал, что ружья, повозки, собака —
все это лишнее, и, вздохнув, посмотрел налево, где возвышался поседевший купол Исакиевского собора, а над ним опрокинута чаша неба, громадная, но неглубокая и точно выточенная из серого камня.
Наконец, отдыхая от животного страха,
весь в поту, он стоял в группе таких же онемевших, задыхающихся людей, прижимаясь к запертым воротам, стоял, мигая, чтобы не видеть
все то, что как бы извне приклеилось к глазам.
Вспомнил, что вход на Гороховую улицу с площади был заткнут матросами гвардейского экипажа, он с разбега наткнулся на них, ему грозно крикнули...
Самгин вдруг
вспомнил слова историка Козлова о том, что царь должен будет жестоко показать
всю силу своей власти.
Их фразы в его ушах звучали
все более раздражающе громко и уже мешали ему, так же, как мешает иногда жить неясный мотив какой-то старинной песни, притязательно требуя, чтоб его
вспомнили точно.
«Это уж похоже на неврастению», — опасливо подумал он, отходя от зеркала, и
вспомнил, что вспышки злого недовольства собою
все чаще пугают его.
— Кто-то посылает, — ответила она, шумно вздохнув. — Вероятно — хладнокровные, а ты — хладнокровный. Ночью, там, — она махнула рукой куда-то вверх, — я
вспомнила, как ты мне рассказывал про Игоря, как солдату хотелось зарубить его… Ты —
все хорошо заметил, значит — хладнокровный!
Но Калитин и Мокеев ушли со двора. Самгин пошел в дом, ощущая противный запах и тянущий приступ тошноты. Расстояние от сарая до столовой невероятно увеличилось; раньше чем он прошел этот путь, он успел
вспомнить Митрофанова в трактире, в день похода рабочих в Кремль, к памятнику царя; крестясь мелкими крестиками, человек «здравого смысла» горячо шептал: «Я — готов,
всей душой! Честное слово: обманывал из любви и преданности».
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону,
вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на голове не мог прикрыть его волос, они торчали во
все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Но — чего я жалею?» — вдруг спросил он себя, оттолкнув эти мысли, продуманные не один десяток раз, — и
вспомнил, что с той высоты, на которой он привык видеть себя, он, за последнее время
все чаще, невольно сползает к этому вопросу.
Он очень живо,
всей кожей
вспомнил Никонову, сравнил ее с Дуняшей и нашел, что та была удобнее, а эта — лучше
всех знает искусство наслаждения телом.
«Темная баба», —
вспомнил Клим отзыв Дронова и презрительно подумал: «Как муха, на
всем оставляет свой грязный след».
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много читала. Говорит в манере героинь Лескова. О поручике
вспомнила после
всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Он снова шагал в мягком теплом сумраке и,
вспомнив ночной кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, — они как бы снова окружили его. Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой человек был любовником Никоновой; третий, совершенно не похожий на первых двух, внимательно и с удовольствием слушал речи историка Козлова. Было и еще много двойников, и
все они, в этот час, — одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками.
— Почему вы не рассказали
все это вашему учителю? —
вспомнил Самгин.
Он
все время
вспоминал Инокова, не думая о нем, а просто видя его рядом с Любашей, рядом с собою, в поле, когда развалилась казарма, рядом с Елизаветой Спивак.
— Я бросил на мягкое, — сердито отозвался Самгин, лег и задумался о презрении некоторых людей ко
всем остальным. Например — Иноков. Что ему право, мораль и
все, чем живет большинство, что внушается человеку государством, культурой? «Классовое государство ремонтирует старый дом гнилым деревом», — вдруг
вспомнил он слова Степана Кутузова. Это было неприятно
вспомнить, так же как удачную фразу противника в гражданском процессе. В коридоре
все еще беседовали, бас внушительно доказывал...
Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он
вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, — во
всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но — не только им.