Неточные совпадения
—
Я — не старуха, и Павля — тоже молодая еще, — спокойно возразила Лида. — Мы с Павлей очень любим его, а мама сердится, потому что он несправедливо наказал ее, и она
говорит, что бог играет в люди, как Борис в свои солдатики.
— Про аиста и капусту выдумано, —
говорила она. — Это потому
говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их мамы, так же как кошки,
я это видела, и
мне рассказывала Павля. Когда у
меня вырастут груди, как у мамы и Павли,
я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как
я и ты. Родить — нужно, а то будут все одни и те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля
говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
— Павля все знает, даже больше, чем папа. Бывает, если папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она
говорит: «Бог сделал
меня злой». И ей не нравится, что папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
— Ты — хитрый, —
говорила она. — Тебя недаром хвалят, ты — хитрый. Нет,
я не отдам Лидию замуж за тебя.
— Слышишь, Вера? Какая фантазия, а?
Я всегда
говорил, что это способнейший мальчишка…
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А
я знаю, что урод, и у
меня еще скверный характер, это и папа и мама
говорят.
Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
— Пятнадцать лет жил с человеком, не имея с ним ни одной общей мысли, и любил, любил его, а? И — люблю. А она ненавидела все, что
я читал, думал,
говорил.
— Он, очевидно, только что пришел, но
я все-таки пойду,
поговорю с ним об этом.
— У него была неприятность, но
я не хочу
говорить об этом.
— Великодушие.
Говорила.
Я ведь помню.
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «
Я люблю тебя», — но она не успела сделать этого, пришел Варавка, держа себя за бороду, сел на постель, шутливо
говоря...
—
Я говорю ей: ты еще девчонка, — рассказывал Дронов мальчикам. — И ему тоже
говорю… Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него влюбляются.
— Учиться — скучно, —
говорила она. — И зачем знать то, чего
я сама не могу сделать или чего никогда не увижу?
— Они так
говорят, как будто сильный дождь,
я иду под зонтиком и не слышу, о чем думаю.
— Но нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России, потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже высококультурный Запад, —
я говорю именно о русской интеллигенции, о людях, чья участь — тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, — не спеша
говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное, как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал.
— Красивое — это то, что
мне нравится, — заносчиво
говорила Лида, а Макаров насмешливо возражал...
— Да, мама, — об этом излишне
говорить. Ты знаешь,
я очень уважаю Тимофея Степановича.
—
Меня беспокоит Лидия, —
говорила она, шагая нога в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у
меня с нею не те отношения, каких
я желала бы.
— Слепцы! Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия,
я зову вас на дело добра и любви.
Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
— Квартирохозяин мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и не хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, —
говорит он. — Разумеется —
я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается». Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы играть «вредно для слуха и руки».
— О женщине нужно
говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема.
Я — не люблю стихов.
—
Говори громче,
я глохну от хины, — предупредил Яков Самгин Клима, сел к столу, отодвинул локтем прибор, начертил пальцем на скатерти круг.
— Это — было. Мы это делали.
Я ведь сектантов знаю, был пропагандистом среди молокан в Саратовской губернии. Обо
мне,
говорят, Степняк писал — Кравчинский — знаешь? Гусев — это
я и есть.
— Забыл
я: Иван писал
мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым, видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван — в Германии,
говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
— Ну, а у вас как?
Говорите громче и не быстро,
я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши должны трещать от прикосновения к ним.
— И потом, — продолжала девушка, — у них все как-то перевернуто.
Мне кажется, что они
говорят о любви к народу с ненавистью, а о ненависти к властям — с любовью. По крайней мере
я так слышу.
— Пускай будут молнии, —
говорила она. — Это даже красиво, но
я совершенно не выношу, когда надо
мной трещит небо.
— Нет,
я не хочу замуж, — низким, грудным голосом
говорила она, —
я буду актрисой.
—
Мне твоя мамаша деньги платила не затем, чтобы правду тебе
говорить, а чтоб ты с уличными девицами не гулял, не заразился бы.
— Море вовсе не такое, как
я думала, —
говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а море уже готово схватить дома…
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что
я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это
меня в ее глазах? Дронов
говорил, что девушки и женщины безошибочно по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове: по глазам видно — это юноша развратный. Мать все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
— Неужели? Ага,
я говорила…
— Ты не
говори дома, что
я была здесь, — хорошо?
— Ты матери не
говорил об этом? Нет? И не
говори, прошу. Они и без этого не очень любят друг друга.
Я — пошел.
— Знаю.
Я так и думала, что скажешь отцу.
Я, может быть, для того и просила тебя не
говорить, чтоб испытать: скажешь ли? Но
я вчера сама сказала ему. Ты — опоздал.
—
Я отношусь к Лиде дружески, и, естественно,
меня несколько пугает ее история с Макаровым, человеком, конечно, не достойным ее. Быть может,
я говорил с нею о нем несколько горячо, несдержанно.
Я думаю, что это — все, а остальное — от воображения.
— Когда
я пою —
я могу не фальшивить, а когда
говорю с барышнями, то боюсь, что это у
меня выходит слишком просто, и со страха беру неверные ноты. Вы так хотели сказать?
— Возможно. Но
я — не суфлер, а ведь только суфлеры обязаны
говорить правду.
— Это Нехаева просвещает вас? Она и
меня пробовала развивать, —
говорил он, задумчиво перелистывая книжку. — Любит остренькое. Она, видимо, считает свой мозг чем-то вроде подушечки для булавок, — знаете, такие подушечки, набитые песком?
— Нет,
я не заражен стремлением делать историю,
меня совершенно удовлетворяет профессор Ключевский, он делает историю отлично.
Мне говорили, что он внешне похож на царя Василия Шуйского: историю написал он, как написал бы ее этот хитрый царь…
—
Я с детства слышу речи о народе, о необходимости революции, обо всем, что говорится людями для того, чтоб показать себя друг перед другом умнее, чем они есть на самом деле. Кто… кто это
говорит? Интеллигенция.
«Этим тоном Дмитрий не смел
говорить со
мной. Надо объясниться».
— Когда
говорят о красоте,
мне кажется, что
меня немножко обманывают.
«Никогда
я не позволил бы себе
говорить так с чужим человеком. И почему — «она удержала»?»
— Как странно, что ты, ты
говоришь это!
Я не думал ничего подобного даже тогда, когда решил убить себя…
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий вопрос изучает? О, боже! Впрочем,
я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что
говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал
мне…
— У
меня нет целкового, — сказал Томилин тем же тоном, каким
говорил о вечной истине.
— Подумайте, — он
говорит со
мною на вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
— Подруги упрекают
меня, дескать — польстилась девушка на деньги, —
говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы — в шалаше. Но —
я бытовая и водевильная, для
меня необходим приличный домик и свои лошади.
Мне заявлено: «У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не прожить, как это доказано в стихах и прозе…
—
Я его мало знаю. И не люблю. Когда
меня выгнали из гимназии,
я думал, что это по милости Дронова, он донес на
меня. Даже спросил недавно: «Ты донес?» — «Нет», —
говорит. — «Ну, ладно. Не ты, так — не ты.
Я спрашивал из любопытства».