Неточные совпадения
«
Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон,
да,
да! Виден, виден! — торжественно говорил он
и капитану,
и старшему офицеру,
и вахтенному
и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца.
И пошел мерять
и высчитывать узлы.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу: не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог
да яичница с вареньем
и крем без сахара или что-то в этом роде.
Еще оставалось бы сказать что-нибудь о
тех леди
и мисс, которые, поравнявшись с вами на улице, дарят улыбкой или выразительным взглядом,
да о портсмутских дамах, продающих всякую всячину; но
и те и другие такие же, как у нас.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не
то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал
той самой, которой отрезал Терентьеву
да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не
то, сволочь, говорят тебе!»
И все в этом роде.
Барину по городам ездить не нужно: он ездит в город только на ярмарку раз в год
да на выборы:
и то и другое еще далеко.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал.
Да как же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на
той неделе
и там покончит дело.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью.
То в поле чужих мужиков встретит
да спросит,
то напишет кто-нибудь из города, а не
то так, видно, во сне приснится покупщик,
и цена тоже. Недаром долго спит.
И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену
и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Теперь это повторяется здесь каждые полчаса,
и вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока:
того и гляди прижмет к французскому берегу, а там мели
да мели.
Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке, не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе
и сигарой, а там за книгой,
и забыли про океан…
да не
то что про океан, а забыли
и о фрегате.
«Стыдитесь!» — «Я
и то стыжусь,
да что ж мне делать?» — говорил я, унимая подушки
и руками,
и ногами.
Конечно, в другом месте
тот же англичанин возьмет сам золото,
да еще
и отравит, как в Китае например…
На Мадере я чувствовал
ту же свежесть
и прохладу волжского воздуха, который пьешь, как чистейшую ключевую воду,
да, сверх
того, он будто растворен… мадерой, скажете вы?
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом,
и когда мы убедились, что этот ветер не случайность, а настоящий пассат
и что мы уже его не потеряем,
то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка,
и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета
да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
То же
и здесь,
да и везде, как кажется.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать
да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые
и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Мы собрались всемером в Капштат, но с
тем, чтоб сделать поездку подальше в колонию.
И однажды утром, взяв по чемоданчику с бельем
и платьем
да записные книжки, пустились в двух экипажах,
то есть фурах, крытых с боков кожей.
Взгляд далеко обнимает пространство
и ничего не встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной
и разнообразной травы
да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как люди, на огромной площади,
то в кружок,
то рядом,
то лицом или спинами друг к другу.
О пирожном я не говорю: оно
то же, что
и в Англии,
то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем
и маленькие пирожки с вареньем
да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «
И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О
да…» — «В самом деле?»
И мы живо заговорили с ним, а до
тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Путешественник почти совсем не видит деревень
и хижин диких
да и немного встретит их самих: все занято пришельцами,
то есть европейцами
и малайцами, но не
теми малайцами, которые заселяют Индийский архипелаг: африканские малайцы распространились будто бы, по словам новейших изыскателей, из Аравии или из Египта до мыса Доброй Надежды.
Напрасно, однако ж, я глазами искал этих лесов: они растут по морским берегам, а внутри, начиная от самого мыса
и до границ колонии,
то есть верст на тысячу, почва покрыта мелкими кустами на песчаной почве
да искусственно возделанными садами около ферм, а за границами, кроме редких оазисов,
и этого нет.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный
и разговорчивый. Он говорил по-английски
и по-немецки; ему отвечали
и на
том и на другом языке. Он изъявил, как
и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски
и по-голландски,
да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Нет, а что?» — «То-то я вас никогда не видал,
да и по разговору слышно, что вы иностранец.
Наконец мне стало легче,
и я поехал в Сингапур с несколькими спутниками. Здесь есть громкое коммерческое имя Вампоа. В Кантоне так называется бухта или верфь; оттуда ли родом сингапурский купец — не знаю, только
и его зовут Вампоа. Он уж лет двадцать как выехал из Китая
и поселился здесь. Он не может воротиться домой, не заплатив… взятки.
Да едва ли теперь есть у него
и охота к
тому. У него богатые магазины, домы
и великолепная вилла; у него наши запасались всем; к нему же в лавку отправились
и мы.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем
и пришли,
да вот не можем добиться ответа. Чиновники говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а
тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
Да я ли один скучаю? Вон Петр Александрович сокрушительно вздыхает, не зная, как он будет продовольствовать нас: дадут ли японцы провизии, будут ли возить свежую воду; а если
и дадут,
то по каким ценам?
и т. п. От презервов многие «воротят носы», говорит он.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о
том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай
и Корею, с Европой
и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «
Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Мы не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего не было: пустой берег, маленькие деревушки
да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все
те же дрянные батареи
да какие-то низенькие
и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки.
И все завешено:
и домы,
и лодки,
и улицы, а народ, которому бы очень не мешало завеситься, ходит уж чересчур нараспашку.
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов
и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор
и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами.
Да как? Кто начнет
и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы
и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата
и даст два дня сряду обедать на одной
и той же посуде.
Да, взаперти многого не выдумаешь, или, пожалуй, чего не выдумаешь, начиная от варенной в сахаре моркови до пороху включительно, что
и доказали китайцы
и японцы, выдумав
и то и другое.
Намедни
и я видел, что волной плеснуло на берег, вон на
ту низенькую батарею,
да и смыло пушку, она
и поплыла, а японец едет подле
да и толкает ее к берегу.
Моряки катаются непременно на парусах, стало быть в ветер, чего многие не любят,
да еще в свежий ветер,
то есть когда шлюпка лежит на боку
и когда белоголовые волны скачут выше борта, а иногда
и за борт.
Беда им,
да и только! «Вы представьте, — сказал Эйноске, — наше положение: нам велели узнать, а мы воротимся с
тем же, с чем уехали».
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд,
то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов
и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча
и бегу на ют. Вот мы
и на якоре. Но что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут:
да где же? не видать ничего, кроме скал.
Но в Петербурге есть ярко освещенные залы, музыка, театр, клубы — о дожде забудешь; а здесь есть скрип снастей, тусклый фонарь на гафеле
да одни
и те же лица,
те же разговоры: зачем это не поехал я в Шанхай!
Он так низмен, что едва возвышается над горизонтом воды
и состоит из серой глины, весь защищен плотинами, из-за которых видны кровли, с загнутыми уголками,
и редкие деревья
да борозды полей,
и то уж ближе к Шанхаю, а до
тех пор кругозор ограничивается едва заметной темной каймой.
Вся эта публика, буквально спустя рукава, однако ж с любопытством, смотрела на пришельцев, которые силою ворвались в их пределы
и мало
того, что сами свободно разгуливают среди их полей,
да еще наставили столбов с надписями, которыми запрещается тут разъезжать хозяевам.
Вообще обращение англичан с китайцами,
да и с другими, особенно подвластными им народами, не
то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что смотреть больно.
Мы пришли в самую пору,
то есть последние. В гостиной собралось человек восемь. Кроме нас четверых или пятерых тут были командиры английских
и американских судов
и еще какие-то негоцианты
да молодые люди, служащие в конторе Каннингама, тоже будущие негоцианты.
Вино у Каннингама, разумеется, было прекрасное; ему привозили из Европы. Вообще же в продаже в этих местах,
то есть в Сингапуре, Гонконге
и Шанхае, вина никуда не годятся. Херес, мадера
и портвейн сильно приправлены алкоголем, заглушающим нежный букет вин Пиренейского полуострова.
Да их большею частью возят не оттуда, а с мыса Доброй Надежды. Шампанское идет из Америки
и просто никуда не годится. Это американское шампанское свирепствует на Сандвичевых островах
и вот теперь проникло в Китай.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин
и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса не сделали ни одного шара,
то они постояли
да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Живо убрали с палубы привезенные от губернатора конфекты
и провизию
и занялись распределением подарков с нашей стороны. В этот же вечер с баниосами отправили только подарок первому губернатору, Овосаве Бунго-но: малахитовые столовые часы, с группой бронзовых фигур,
да две хрустальные вазы. Кроме
того, послали ликеров, хересу
и несколько голов сахару. У них рафинаду нет, а есть только сахарный песок.
Японские лодки кучей шли
и опять выбивались из сил, торопясь перегнать нас, особенно ближе к городу. Их гребцы
то примолкнут,
то вдруг заголосят отчаянно: «Оссильян! оссильян!» Наши невольно заразятся их криком, приударят веслами,
да вдруг как будто одумаются
и начнут опять покойно рыть воду.
Наконец надо же
и совесть знать, пора
и приехать. В этом японском, по преимуществу тридесятом, государстве можно еще оправдываться
и тем, что «скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь родилась
и перешла по соседству с Востоком
и к нам, как
и многое другое… Но мы выросли,
и поговорка осталась у нас в сказках.
Старик был красивее всех своею старческою, обворожительною красотою ума
и добродушия,
да второй полномочный еще мог нравиться умом
и смелостью лица, пожалуй,
и Овосава хорош, с затаенною мыслию или чувством на лице,
и если с чувством,
то, верно, неприязни к нам.
Слуга подходил ко всем
и протягивал руку: я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с
теми же кушаньями. Что мне делать? Я подумал,
да и принялся опять за похлебку, стал было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать,
и я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы едим; старик ласково поглядывал на каждого из нас
и от души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
В другой раз к этому же консулу пристал губернатор, зачем он снаряжает судно,
да еще, кажется, с опиумом, в какой-то шестой порт, чуть ли не в самый Пекин, когда открыто только пять? «А зачем, — возразил
тот опять, — у острова Чусана, который не открыт для европейцев, давно стоят английские корабли? Выгоните их,
и я не пошлю судно в Пекин». Губернатор знал, конечно, зачем стоят английские корабли у Чусана,
и не выгнал их. Так судно американское
и пошло, куда хотело.
После этого церемониймейстер пришел
и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки
и просил принять их. В знак
того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «Так, ваты шелковой
да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Зачем употреблять вам все руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов —
и вы будете богаче…» — «
Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло
да рис
и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны
и вставлены два термометра.
Им хотелось отвратить нас от Едо, между прочим, для
того, чтоб мы не стакнулись с американцами
да не стали открывать торговлю сейчас же,
и, пожалуй, чего доброго, не одними переговорами.