Неточные совпадения
— Да, именно — своего рода. Вон у
меня в отделении служил помощником Иван Петрович: тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу не дает, то есть красивой, конечно. Всем
говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит, что ли?
— Коли потребность — так женись…
я тебе
говорю…
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — отвечал он, кивая всем. —
Я не обедаю с вами, не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [не беспокойтесь (фр.).] —
говорил он, когда ему предлагали сесть. —
Я за городом сегодня.
— Что делать! Се que femme veut, Dieu le veut! [Чего хочет женщина — того хочет Бог! (фр.)] Вчера la petite Nini [малютка Нини (фр.).] заказала Виктору обед на ферме: «Хочу,
говорит, подышать свежим воздухом…» Вот и
я хочу!..
— О каком обмане, силе, лукавстве
говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто
мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
—
Говоря о себе, не ставьте себя наряду со
мной, кузина:
я урод,
я…
я… не знаю, что
я такое, и никто этого не знает.
Я больной, ненормальный человек, и притом
я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем
я мучаюсь за вас.
Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Вы про тех
говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что
я не понимаю их жизни. Да,
я не знаю этих людей и не понимаю их жизни.
Мне дела нет…
Но
я по крайней мере не считаю себя вправе отговариваться неведением жизни — знаю кое-что,
говорю об этом, вот хоть бы и теперь, иногда пишу, спорю — и все же делаю.
— Это очень серьезно, что вы
мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили
меня, то напугали.
Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда
мне не
говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты,
я слышала,
говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
—
Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам.
Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у
меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не
говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Кому ты это
говоришь! — перебил Райский. — Как будто
я не знаю! А
я только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для
меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— О чем
я говорил сейчас? — вдруг спросил его учитель, заметив, что он рассеянно бродит глазами по всей комнате.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек,
я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у
меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя:
я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
—
Я сказывал; да забывает — или
говорит, не стоит барыню тревожить.
— А ты послушай: ведь это все твое;
я твой староста… —
говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
— А дядюшка
говорит, чтоб
я шел в статскую…
— Разве
я тебе не
говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
«
Я,
говорит, донесу на вас: это вольнодумство!» И ведь донесет, с ним шутить нельзя.
—
Я, cousin… виновата: не думала о нем. Что такое вы
говорили!.. Ах да! — припомнила она. — Вы что-то
меня спрашивали.
— В свете уж обо
мне тогда знали, что
я люблю музыку,
говорили, что
я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
—
Я думаю — да, потому что сначала все слушали молча, никто не
говорил банальных похвал: «Charmant, bravo», [Прелестно, браво (фр.).] а когда кончила — все закричали в один голос, окружили
меня… Но
я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений:
я обернулась, только лишь кончила, к нему… Он протянул
мне руку, и
я…
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что
говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше
меня и смотрел вниз;
я знала, что он один не сердится, а
мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
— Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman
говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить
мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел…
— И «что он никогда не кончил бы,
говоря обо
мне, но боится быть сентиментальным…» — добавила она.
—
Я была очень счастлива, — сказала Беловодова, и улыбка и взгляд
говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. — Да, cousin, когда
я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…
У
меня есть и точка, и нервная дрожь — и все эти молнии горят здесь, в груди, —
говорил он, ударяя себя в грудь.
—
Я думала, ты утешишь
меня.
Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом;
я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и
я… любили… Ох, устала, не могу
говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай
мне пить, вон там, на столе!
— Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что
я призвала тебя… Как
мне хорошо теперь, если б ты знал! — в мечтательном забытьи
говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Иван Иваныч! — торжественно сказал Райский, — как
я рад, что ты пришел! Смотри — она, она?
Говори же?
— Что вам повторять?
я уж
говорил! — Он вздохнул. — Если будете этим путем идти, тратить себя на модные вывески…
— Вы польстили
мне, cousin:
я не такая, —
говорила она, вглядываясь в портрет.
— Право, заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо
мной, заставляя высказывать вас же самих. Вы знаете, что
я говорю правду, и в словах моих видите свой образ и любуетесь им.
— Вот тут, когда
я говорил вам… еще, помните, ваш папа привел этого Милари…
— Да, как cousin! Но чего бы не сделал
я, —
говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе… вот так…
— Смущение?
Я смутилась? —
говорила она и поглядела в зеркало. —
Я не смутилась, а вспомнила только, что мы условились не
говорить о любви. Прошу вас, cousin, — вдруг серьезно прибавила она, — помнить уговор. Не будем, пожалуйста,
говорить об этом.
— Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если
я говорю о себе, то
говорю, что во
мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год
я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
— Какая тайна? Что вы! —
говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А
я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б
я был вам совсем чужой. А
я вам близок. Вы
говорите, что любите
меня дружески, скучаете, не видя
меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— К чему вы это
мне говорите? Со
мной это вовсе не у места! А
я еще просила вас оставить разговор о любви, о страстях…
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но
я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что
я взволнован теперь — так
я не лгу. Не
говорю опять, что
я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы
мне ничего не дали, и нечего вам отнять у
меня, кроме надежд, которые
я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет,
я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Но вы
говорите, что это оскорбительно: после этого
я боялась бы…
— Да, кузина, и
я вам
говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас…
— Зачем? Вы
говорили, что готовите
мне подарок.
— За этот вопрос дайте еще руку.
Я опять прежний Райский и опять
говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что
я вам
говорил вот здесь… Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? — с улыбкой, тихо прибавил он.
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что
мне за дело?
Я закрываю глаза и уши,
я слеп, глух и нем, —
говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что
я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы
мне!..
я стою этого.
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! —
говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у
меня по ночам. Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая глазами по его глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка,
говорит, что
я не помню, — а
я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали:
я тогда у вас на коленях сидела…
— Та совсем дикарка — странная такая у
меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
— Что смеешься!
Я дело
говорю. Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко
говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни
говори: узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И
меня осудит, если
я соглашусь взять: ты сирота…